И что бы вы думали? Судьбе было недостаточно и этого, всего вышеописанного не заслуженного мной испытания, обрушенного на нас несправедливым временем (а когда время бывает справедливым? вернее, воспринимается как справедливое? или как частично справедливое? в то время, как оно само, конечно же, справедливо, вернее, оно вне этих очень уж человеческих определений, да к тому же, если и вчитывать в него или вычитывать какие-либо осмысленные потенции или чьи-либо осмысленные манипуляции им, то манипуляции эти производятся уж такими сущностями, такой рукой, что и вовсе не подлежит нашим суждениям добра и зла! Вернее, сама нам и поставляет их и знает, что делает, знает нашу и всеобщую меру и меру переносимости – вот!). Вдобавок к этому, мы были, не оказались во время войны, но было задолго до нее, даже столетиями до нее и во время других всяческих войн и исторических перипетий, царей, как местных, так и прочих, под кем и где приходилося жить в других местах, правда, нисколько на этом основании не уничижавших и не уничтожавших нас, были мы все этническими немцами на территории страны, ныне вступившей в глобальный конфликт с немцами и, практически, со всем немецким вовне и внутри себя. Все наши родственники, как и мы вышедшие из Западной Пруссии, а конкретнее – из Кёнигсберга (ныне, если не знаете – Калининград), где, возможно, два века назад бродили по заученному пути вместе с великим Кантом, но в своем вековом продвижении не дошедшие далее западных районов России, в отличие от моих прародителей, добравшихся еще до революции до Москвы и там осевших, были они все, эти бедненькие мои родственники, расстреляны в первые же дни конфликта как немецкие шпионы. К кому же теперь прикажете возносить мне свои вопли, вопрошания и восклицания? К кому вздымать руки? В общем-то ясно, к кому! Но кто же ответит мне, где теперь добрая и румяная моя тетушка Эльза? Дедушка Фридрих с белой окладистой бородой, с какой он навечно остался на старой пожелтевшей малюсенькой фотографии в возрасте 65 лет?! А мой голубоглазый полноватый кузен Фриц? А дядюшки Карл, Георг Эммануил и отличнейший спортсмен, по рассказам знакомых и старым глупым вырезкам из энтузиастических годов предвоенной эйфории, самый главный дядюшка нашего семейства, гордость семейного клана, Александр! Где вы теперь все, родные мои?! – восклицал я тогда тоненьким и дрожащим детским голоском вослед моей матери, не очень-то, по малости лет, и вникая в содержание этих восклицаний. Но это не может быть инкриминировано мне как бесчувственность и беспринципность по тогдашнему моему малолетству. И как раз наоборот, может быть, даже и занесено в некое положительное досье (если имеется такое, т. е., конечно же, имеется досье, но я имею в виду – имеется ли положительное – в этом я глубоко сомневаюсь) как свидетельство моей моментальной отзывчивости и сострадательности. Но вот и теперь, до сих пор еще могу я с горечью вопрошать и вопрошаю: Где вы теперь? Кто в ответе за ваши безвременно оборвавшиеся жизни? Да и вообще, кто в ответе за миллионы сгинувших и погибших на наших безумных пределах в пределах моей, не то что бы даже и мафусаиловой жизни? Сгинувшее советское правительство и тучи яростных созданий, его поддерживавших, пособлявших ему и до сих пор бродящие с безумием в глазах и душах в пределах их не узнающей и ими не узнаваемой полностью поменявшейся шестой частью суши? Нынешние ли беспамятные коммунисты? Великая или невеликая Германия, мать ее ети? Мондиальное мировое правительство? Атлантисты ли водянистые и с холодной экспансионистской волей? Лидеры жидо-масонского или национал-патриотического заговора? Московская ли мэрия? А может, префект юго-западного округа, куда входит, вливается и в то же в самое время отделяется, живет отдельно, возвышенно и незадействованно, мое небесное Беляево?! А может, правление моего кооператива, а? Может, оно – скорее всего оно! Это скрытные и загадочно вечно спешащие, не отвечающие на вопросы, отмахивающиеся на бегу тетки:
– Зайдите вечером в правление!
– Да я вчера заходил, там было закрыто.
– Зайдите сегодня, только не сейчас, сейчас я занята, не видите разве?
– Вечером я не могу?
Ну, не знаю, вам это нужно, или мне. Вас много, не могу же я сама за каждым бегать.
– А что же делать?
– Не знаю. Думайте.
Да, они, то есть оно, правление, ничего и не ответит. Нет, конечно ответит кое-что. Скажет, например, что коммунальная плата с этого квартала повысилась на 22 руб., или на 24 руб. 43 коп., или сразу на 78 руб., или, в неожиданно счастливом варианте, только на 55 коп. Что нехорошо было мне заливать нижележащую квартиру. Да уж чего хорошего? Я и сам знаю, что хорошо, что нехорошо. Не маленький небось. Вам нехорошо, а мне вот очень даже и хорошо. Да вот они, тетки, грозно посмотрят на эдакого нахала и скажут, вроде вас вот, таким же непререкаемым голосом, что с меня за это спросят и спросят по всей строгости, спросят рублем, и не здесь, а там, где нужно.
– А где нужно?
– А вот узнаете, где нужно?
– А когда узнаю?
– А вот когда нужно, тогда и узнаете.
– А от кого узнаю-то?
– От кого нужно, от того и узнаете!
– А что же делать?
– Да уж там вам скажут все, что надо. Уж не забудут.
Вот так. А залитый нижний сосед пытается спросить даже и долларами. Ну, конечно, так и дал я ему доллар! Он мне сам нужен. Я вот наоборот, подожду, пока рубль упадет и верну ему его 1 тыс. стоимостью уже в какие-нибудь 500 руб., то есть, вернее, я верну ему именно 1000, но по причине половинной, т. е. стопроцентной инфляции это будет как прошлые 500, а нынешние 1000 будут уже как прошлые 2000, вернее, нынешние 2000 будут как будущие 1000 – так и отдал я ему нынешние 2000! Да у меня их и нет! Это, конечно, мне может принести неприятности по суду, но, отнюдь не вашему, жалкому и самозваному, а настоящему с последующими милициями, камерами, отсидками, поражениями в правах, невыездной анкетой, искалеченной жизнью, то есть заново искалеченной наряду с уже нынешней искалеченной. Хотя вот, если искалеченное искалечить, может оно нормальным как раз и выйдет? А? Может, это как раз и есть то самое чаемое избавление, спасение и естественное ускальзывание и от обузы вашего суда, скроенного как раз по форме и контурам моего прошлого искривления? Нет, это было бы слишком хорошо. Я просто взял неправильную математическую аналогию. Искривления надо складывать – тогда получается такое двойное искривление, уж черт-те какое искривление. Или вовсе – возводить в степень. Тогда получится нечто и вовсе несусветное, по своей несусветности и непомыслимости его конфигурации, тоже не подпадающее под достаточно простенькую конфигурацию искривленности вашей юрисдикции. Но тогда я подпаду уж под такой суд, что лучше оставаться в пределах вашего. Что и вам не посоветую. Лучше уж оставайтесь в пределах своей кривизны и кривоты. Да и я остаюсь у вас. Я остаюсь с вами.
Так кто же ответит мне по поводу моих убиенных родственников? Уж коли я остаюсь с вами, уважаемый суд, так вам и отвечать по праву правонаследования, перешедшего вместе со мной от того суда к вашему. Может быть вы ответите? Нет, молчите. Да и что вы можете ответить раздвоенной, разрушенной, разведенной со своими родственниками и через то со многим человеческим вообще, душе? Только снисходительным и высокомерным помалчиванием. Это мы и сами можем! Это мы могем и без вас и по поводу вас сами. Что неприятно? Страшно? Хотя, отчего это вдруг вам может статься страшно от каких-то смутных и полностью неисполнимых угроз некоего субъекта, самого, к тому же, находящегося в вашей власти. Нет, вам не страшно. Я это вижу. И от этого страшно мне. Хотя, собственно, отчего это мне должно быть страшно. Кто вы? Что за такая есть ваша власть? От кого она, если не от меня самого, согласившегося на предложение коварного Кузьмина. Как согласился – так же могуи отказаться! Ан, нет, обратного хода не предусмотрено! Это окончательно и бесповоротно, и, как видится, обжалованию не подлежит. И вы это знаете. И вы улыбаетесь. И я улыбаюсь вслед вам, но несколько жалко и затравленно.