Пригов Дмитрий Александрович - Монады стр 30.

Вот мою посуду в прокуренной кухне
И милых друзей вспоминаю своих
Которые только что в кухне сидели
А нынче остались одни только тени
А нынче остался один только дым
Орлов здесь сидел со своею Людмилой
Марина и Павел с Татьяною милой
Сидели по-разному здесь целый вечер
И розно смотрели на общие вещи
Сережа Шаблавин здесь с Ольгою строгой
Сидели на стуле одном всю дорогу
И обще смотрели на розные вещи
Булатов с Васильевым тоже на вещи
Смотрели с каким-то желанием вещим
Хотя и с различным оттенком смотрели
И те кто вдали в это время сидели
По разным причинам, здесь тоже сидели
На вещи на те же и так же смотрели

И по-заграничному тоже смотрели
Жена моя всех их любя угощала
Смеялась, курила и счастья желала
Я рядом сидел возле собственной жены
И рядом сидел возле каждой жены
И чувствовал семь этажей нижины
И над головой высоты семь небес
Над ними жил Бог, а под низом жил Бес
Здесь стены стояли, соседи здесь жили,
Здесь окна встречались, в них птицы кружили
И падали вниз и букашек губили
А в самом низу, ниже Беса – потьма
Стояла и этим сводила с ума
И редкие кто ей противостояли
На этих вверху была тоже потьма
Стояла и тоже сводила с ума.

И было мне ясно, когда я сказал:
Друзья мои! Часто в сердечном смятенье
Иль просто не зная как думать, что быть
бывало я утром под вечер наружу
Бежал, где великие жили растенья
В непротиворечии с собственной целью
Невинного возраста и повзрослей
И люди стояли различных привычек
Среди государства, но очень привычно
В непротиворечии с тенью своей
И с именем собственным, с сотнею штук
Привычных и милых от рук и до ног
И жизнь через все их водила границы
Не требуя паспорта, глядя им в лица
В природу им окна и в даль открывала
Водила, водила и передавала
На руки сестре безымянной своей
И та их как спящих детей принимала
Чтоб сна их беспечного не потревожить
Чтоб дальше водить их потом передать
Кому-то, чье имя совсем неизвестно
И место, где водят совсем неизвестно
И с целью какою – совсем неизвестно
Узнаем со временем, но промолчим
И я выхожу и гуляю внутри
Всего вышесказанного я гуляю
И все это к пользе своей понимаю
И к сердцу как ужас прямой принимаю
И все как могу я умом обнимаю
А после к друзьям я на праздник спешу
Любой из которых меня здесь поймет
И в доме своем всех как раз нахожу
И ангел бесстрашья над ними поет
И я от порога кричу безутешно:
Как долго я жив! Как прекрасно я мертв!
Куда ж мне стремиться! Куда ж мне бежать!
Какую ж мне радость взамену искать!

Марина все выслушала и сказала:
И вправду куда и зачем нам бежать
Что мне находить и зачем мне терять
Друзья мои все здесь – вот Боря, Людмила
Вот Нина и Ксана, вот Женя, вот милый
Мой Дима, вот милый мой Дима другой
Вот третий, но менее мне дорогой
Хотя кто им цену поставить посмеет
Кто не ошибется и уразумеет
Вот Римма с Валерой, вот Алик, вот Саша
Володя и Ваня, Татьяна и Маша
Лавиния, Алла, Елена, Наташа
Вот Сильвия, Фрэни, Мишель и Жано
И все кому с нами быть положено
И эти в Нью-Йорке, и эти в Париже
И эти далече, и эти поближе
И в Лондоне этот и тот черт-те где
И каждому есть что приятно сказать
Любить и помочь и ответно принять
И это есть жизнь, потому и живем
И это ли Родиной в смысле зовем
И это есть то, что ничто не заменит
Средь этого живы, от этого мрем
Чего, коль родились, уже не минуем
И если нас губят – то всех целиком

А Павел прослушав на это заметил:
Все выслушал я, коли дело за этим
Тогда мы друзей где угодно найдем
Тем боле, что ты назвала их немало
И можно тебе куда хочешь бежать
И Родиною это дело назвать

Орлов помолчал и сказал в продолженье:
Конечно же американец любой
Иначе устроен и сразу отличен
От нас не рукой там какой иль ногой
Но всем выражением внешним отличен
И весь целиком и деталью любой
Ему хорошо – где ему хорошо!
И нам хорошо – где ему хорошо!
Но ему хорошо ль – там где нам хорошо?
И нам хорошо ль – там где нам хорошо?
Различные мысли стремленья и чувства
Все это пустое, когда б не искусство
Оно ведь как малое наше дитя
Кровиночка наша и наша отрада
И жизни великой хоть и не хотя
Но ради него беззащитного – надо!
Я должен его как любой мериканец
В неменьшем достатке рожать и растить
Лелеять и холить, доить и кормить
Я должен на люди его выводить
А где выводить и куда выводить?
Тем боле что люди сомнительно как-то
Взирают на эти обычные факты
И не принимают обычные факты
А делают вид иль себя приучают
Что им свысока не до этого как-то
Что свет мол небесный глаза ослепил
И не разобрать им наземных деталей
Но что есть искусство в потьме и в подвале?!
Слепой и не очень приятный зверек
Следи, чтобы в дырку куда не убег
Я сам бы куда-нибудь с ним бы убег
Да смелости нет и возможности нету
И нету судьбы и желания нету
И нету народа и Родины нету!
Но что есть народ? На Руси от Петра
Две нации было, и что есть народность?
Деревья? растительность? звери? природность?
Дома? населенье? единство? пригодность?
А родственность духа, души и ума?
Тогда просто-напросто это тюрьма
Но я остаюсь с вами в этой тюрьме
А Шелковского все ж соблазнительн пример

На этих словах Бочаров мой сосед
Ко мне заглянул и сказал между прочим:
А все ж эти стройные клены берез
И эти прозрачные сосны елей
Они не хотя доведут и до слез
Какою-то родственностью своей
И эти кругом города деревень
И эти пространства и этот ларек
Народ вкруг него и беседа не в прок
И пьянство и братство посредством питья
Посредством разлива, посредством битья
И плохо – да, видно, тем и хорошо
А там где добротней – там чуем: не наше
Само по себе оно и хорошо
Но очень уж точно и в срок и сполна
А здесь можно длительно чувствовать нечто
И в этом повинен совсем не народ
А та неподвластная свыше идея
Которая каждому и навсегда
Своя, а потом хоть потом, хоть беда -
Ты ей не приказчик, ты просто слуга
А мы все ее повернуть норовим
На Запад, а это – идея другая
Не хуже, не лучше – а просто другая
Но в случае нашем – преступно другая
За то пред лицом городов деревень
Пред соснами этих осин и берез
Я некую в сумме вину ощущаю
Которую сам я себе не прощаю

И вышел в дверь на этом слове
Тогда сказал Сергей Шаблавин:
Идею вычленить нетрудно
Тем боле что набор идей
Уже давно определен
Но вызвав из чужих времен
Идею же всего трудней
Не оскорбив переложить
На просторечье наших дней
Или наоборот – узнать
В толпе по улице бегущей
Иль в метрополитене в гуще
Затиснутых туда людей
И на бегу ее понять
И в Постоянстве ей присущем
Есть Высший Принцип в Высоте
Чьи колебанья означают
Всю жизнь и жизнь всего и нас
Идущий Час и чистый Час
Ты должен не мечтой случайной
Но духом впасть с ним в резонанс
И вздрогнуть, что обозначает
Постичь идею для Себя
С которой все идеи сходны
По сродству, хоть и не пригодны
Но все открыты для тебя
Как я сказал уж – по сродству

Серьезный Булатов заметил на это:
Сережа, ты прав, возражения нету
Но прежде чем все, что ты здесь рассказал
Должно объявиться спокойное чувство
Что ты здесь поставлен и голос узнал
И честность такая превыше искусства
И ты как свидетельство истинным будь
Подобно монаху средь жизни житейской
Который собой говорит: это путь!
Но только лишь скажет: всяк этим спасайся!
Как сразу свидетельства честность нарушит
Ты должен стоять и терпеть, где поставлен
Будь честным, пусть радостью жизни оставлен
У каждого честность своя и быть может
Другой кто-нибудь мою мысль проследив
В конце ее странный итог обнаружит:
Убийца, быть может, по-своему прав
Он перед судьбой своей честен и тоже
Он просто стоит перед нею. Ну что же…

Булатов кончил. Тут я начал:
А ведь народ живет иначе
И это что-нибудь да значит
Для нас в конечном счете значит
Он принимает сверху знаки
Весьма сторонние ему
Как скажем вроде – зодиаки
По собственному их уму
Он осмысляет и подводит
К ним жизнь как привод водяной
И возникает некий средний
Срединный – лучше скажем так
Субстрат земного бытия
В котором жизнь идет своя
Пусть что и наперекосяк
Где памятливый наш народ
Героев заново рождает
Иным наследством награждает
В другую точку утверждает
По-своему их осмысляет
По-новому их прославляет
Но все же с ними он живет
Их кормит он из них же пьет
А мы все пленники абстракций
Идеи власти и низов
Все не поделим между ними
Своей единственной души
Пускай мы – ох как! – хороши
Но жизнь родительней и глубже