Во-вторых, и на парадигматическом уровне образного варьирования наблюдается также скрытое тождество, например метафорическое уравнивание "вселенского", "небесного" и повседневных, обыденных вещей; внешнего и сугубо внутреннего, телесного мира. Так, в стихотворении "Я вздрагиваю от холода…" та же звезда оборачивается "заржавленной булавкой".
В том же семантическом ряду, что и звезда=булавка, стоят образы стихотворения "Нет, не луна, а светлый циферблат…", которое В. С. Баевский считает "последовательным поэтическим манифестом акмеизма". Здесь мы имеем дело с отрицательным тождеством, когда один образный план заменяется другим. При постоянстве смысловой ситуации меняется источник света, причем природный романтический образ меняется на рукотворный символ диска часов:
Нет, не луна, а светлый циферблат
Сияет мне, и чем я виноват,
Что слабых звезд я осязаю млечность?
(1, 79)
Луна и "светлый циферблат" часов уподоблены друг другу, и это образное уподобление дает возможность функциональным парадоксам: луна отрицается, и ее место занимает "светлый циферблат", затем лирический герой осязает млечность "слабых звезд". Этот ряд продолжен во второй строфе уже в противопоставлении дискретного времени ("Который час?") и вечности ("А он ответил любопытным: "вечность!"), что проецируется на образ "светлого циферблата" (часов) и луны со звездами, символизирующими вечность.
Таким образом, "отрицательное построение", заявленное в начале, реализуется в смысловой структуре всего стихотворения. "Обилие таких конструкций, – по словам Ю. И. Левина, – позволяет охарактеризовать поэтику Мандельштама вообще в значительной мере как "негационную": поэтическое мышление Мандельштама очень часто развертывается через отталкивание, отграничение, отрицание", а В. С. Баевский связывает частое использование отрицательных конструкции в поэтике раннего Мандельштама с разграничением мира на "свое" и "чужое".
Очевидно, преодоление антиномии "чужого" и "своего" достигается, по Мандельштаму, посредством "одомашнивания". Своего апогея процесс "одомашнивания" небесных сущностей в раннем творчестве достигает в стихотворении "Золотой" (1912), в котором "звезды золотые" отождествляются с деньгам в кошельке. Ср.: "Я хочу поужинать, – и звезды / Золотые в темном кошельке!".
В чем суть такой профанации романтического символа, превращения его в разменную монету? Это становится понятным, если вспомнить литературный контекст предшественников-символистов, посвященный погружению вечных ценностей в грязь жизни. Так, в один ряд с рассматриваемым стихотворением Мандельштама попадают стихотворения "Трактир жизни" И. Анненского (1904), "Незнакомка" (1906) А. Блока, "Бог в лупанарии" (1909) Вяч. Иванова.
В "Трактире жизни" Анненского реализуется не традиционная оппозиция жизни и смерти, а диспозиция жизни (аналогом которого выступает пошлое трактирное времяпрепровождение) и смерти как звеньев одной причинно-следственной цепочки. При этом в трактирном пространстве у Анненского "алкоголь или гашиш" не выполняет культурную роль напитка забвения, дарующего эйфорические иллюзии, а, напротив, усугубляет бессмысленность бытия, как бы имитируя состояние жизненного похмелья:
Вкруг белеющей Психеи
Те же фикусы торчат,
Те же грустные лакеи,
Тот же гам и тот же чад…
В блоковском ресторанном тексте мы видим тот же семиотический каркас – противопоставление мира посюстороннего, воплощенного в тех же трактирных реалиях, данных в том же аксиологическом ключе, что и у Анненского, вплоть до текстологических совпадений ("лакеи… торчат"), который символизирует посюстороннее бытие как всеобщее царство пошлости. Ср.:
А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
"In vino veritas!" кричат.
Те же принципы изображения житейских реалий мы можем наблюдать и в "ресторанном тексте" Вяч. Иванова:
И, по тропам бродяг и пьяниц,
Вступить единым из гостей
В притон, где слышны гик и танец
И стук бросаемых костей…
Но если для Анненского алкоголь или гашиш – символ тупиковой ситуации, то в стихотворении Блока лирический герой, оглушенный "влагой терпкой и таинственной", провидит "берег очарованный и очарованную даль". А герой Иванова умеет
…Воспоминаньем чаровать -
И, к долу горнее принизив,
За непонятным узывать.
По Блоку и Вяч. Иванову получается, что есть выход в иные миры, есть неземная Красота, спасающая душу поэта.
В один ряд с рассматриваемыми текстами попадает и стихотворение раннего Мандельштама "Золотой". Его лирический герой также оказывается в ресторане, изображенном в тех же пошлых тонах:
И, дрожа от желтого тумана,
Я спустился в маленький подвал;
Я нигде такого ресторана
И такого сброда не видал!
Мелкие чиновники, японцы,
Теоретики чужой казны…
За прилавком щупает червонцы
Человек, – и все они пьяны.
(1, 81)
По Мандельштаму, задача поэта – "одомашнивание вселенной", поэтому "звезды золотые" лежат в его "кошельке". Но в то же время поэт постсимволистской эпохи не доверяет попыткам символистов перевести ирреальные ценности в сферу реального, бытового. Символистский принцип "верности вещам" (провозглашенный Вячеславом Ивановым,) хорош в теории, а на практике он, согласно Мандельштаму, приводит к девальвации высших ценностей.
У Мандельштама происходит своеобразный слом символисткой эстетики. Инвариантная структура пространства сохраняется, однако меняется ценностное отношение к ней. Большинство мотивов и образов, связанных с ресторанным топосом и представленных в стихотворении Анненского, у Мандельштама остается, также лирический герой выполнят функцию медиатора, соединяющего два пространства (что можно было наблюдать и у Блока, и у Вяч. Иванова). Однако отношения этих двух миров и ценностная позиция лирического героя Мандельштама радикальным образом меняются.
Кульминационный пуант стихотворения – ситуация размены "золотого". Семантика мотива двоится. С одной стороны, "золотой" – это деньги, но с другой стороны метафоризация меняет структуру этого образа и парадоксально наполняет его астральной семантикой (ср. "…звезды золотые / В темном кошельке"). Возможно, что в этом стихотворении содержится полемическая аллюзия не только на блоковское стихотворение "Незнакомка", но и на его одноименную драму, в которой Незнакомка – это звезда, упавшая с неба и попавшая в мир пошлой действительности. В этом контексте нежелание разменивать золото на "трехрублевки" может прочитываться как отказ от смешения горнего мира ("звезды золотые") с дольним ("трехрублевки") – что, по мнению Мандельштама, происходит у Блока.
Мандельштамовское стихотворения содержит парадокс: лирический герой хочет разменять золотой ради утилитарных целей и при этом отказывается от размена, поскольку размен оказывается профанацией. С его точки зрения весь символизм есть не что иное, как "таксодермическая практика", когда сущность выхолащивает и остается всего лишь видимость, форма.
Причем перекличка с Блоком связана с мотивом нисхождения. При этом маленький подвал – это тот же кабацкий топос, что и у Анненского, потому что аксиологически он являет собой торжище, где размениваются истинные ценности на их жалкие подобия (ср. с Психеей у Анненского)
При этом если у Анненского нет вообще лирического героя, а дана закономерность бытия в целом, у Блока лирический герой подвергается этой метаморфозе и воспринимает мир в двойном плане, то у Мандельштама герой отстранен от "пьяной оравы" и оказывается вненаходимым, чуждым этому ресторанному топосу.
Получается, что мандельштамоский герой нисходит из высших миров в эту адскую грязную низовую действительность. Но в отличие от лирического героя послания Иванова (адресатом которого был Блок) это нисхождение лишено мистических коннотаций (спуск в подвал происходит ради ужина). Неслучайно Мандельштам включает в стихотворение элементы живой речи, в результате чего происходит акмеистическое "опрощение" изначально мистической ситуации. Ср.
– Будьте так любезны, разменяйте, -
Убедительно его прошу, -
Только мне бумажек не давайте -
Трехрублевой я не выношу!
(1, 81).