Эта красивая белая птица неразрывно связана с водным простором. Она свободно парит в воздухе. Поэтому, когда Нина говорит, что её тянет в соседнее имение (к искусству, любви, театру), как чайку, – возникает совмещение двух смысловых полей (жизнь Нины до встречи с Тригориным и вольное парение чайки над прекрасным озером) и формируется первый смысловой слой символа "чайка": юность Нины в родительском доме – прекрасная, романтичная пора со стремлением к высшим целям.
Понятно, что подстреленная чайка – это символ убитых надежд. Запись об убитой чайке в записной книжке Тригорина тоже символична – это штрих к портрету художника, умещающего жизнь в "сюжеты для небольших рассказов". Чучело чайки, которое Тригорин заказал для себя, – знак опошления ценностей жизни. Забытое чучело чайки – символический знак того, что многое в жизни не только опошляется, но и безвозвратно забывается.
Слова Нины: "Я чайка…Нет, не то…Я актриса" – символ преодоления жизненных невзгод…Как чайка к озеру, тянутся герои пьесы к любви. И все они "подстрелены" ею.
"Я благодарю небо, что, плывя по житейскому морю, я наконец попал на такой чудесный остров, как Художественный театр", – написал Чехов в одном из писем этой поры. "Чайка" – место встречи драматурга Чехова со своим театром.
Одновременно триумфальный успех "Чайки", которая стала символом нового театра и всего "еретически-гениального", обозначил направление движения драматургической мысли на протяжении всего следующего века.
Символическую природу чеховской поэтики в полной мере восприняли создатели спектакля в Московском Художественном театре. И с тех пор на занавесе этого театра изображена парящая чайка как символ надежд, как устремленность к высшим ценностям, которых никогда не устанет желать человеческое сердце.
"Вишневый сад"(1904)
После "Чайки" были пьесы, которые часто называют трагедиями неизменности: "Дядя Ваня" (1899) и "Три сестры" (1901).
В 1903 году была написана, а в 1904 году была поставлена последняя комедия А.П. Чехова – "Вишневый сад".
Премьера её состоялась в Московском Художественном театре в день рождения Чехова – 17 января 1904 года, когда исполнялось двадцать пять лет творческой деятельности писателя.
"Вишневый сад" называют "лебединой песней" Чехова. И это действительно так. Это его последняя пьеса, которую создавал он, преодолевая физическую немощь и понимая, что дни его сочтены.
Чехов как врач не заблуждался относительно отпущенных ему сроков. Силы быстро таяли, а сказать надо было так много… "Вишневый сад" – это духовное завещание Чехова, его прощание с жизнью, последний взгляд на неё.
Работа над пьесой началась весной 1901 года, о ней он говорит в письме к О.Л. Книппер, актрисе Художественного театра, вскоре ставшей женой Чехова: "…напишу, если ничего не помешает, только отдам в театр не раньше конца 1903 года". То есть собирался работать над "Вишневым садом" до конца отпущенного ему земного срока – "если ничего не помешает…" В промежутке между 1901 и 1903 годом, в ходе работы над пьесой, Чехов пишет ещё "Архиерея" и "Невесту". О них мы уже говорили.
Посмотрим же, что оставил нам Чехов в своей драматургии.
Сюжет прост и типичен для России конца XIX – начала XX века. Происходит смена хозяев жизни. Дворяне (Раневская, Гаев) разоряются, купцы обогащаются (Лопахин) и приобретают в собственность всё, что им угодно.
Действие начинается с обсуждения путей спасения имения. И варианты такого спасения есть. Но… Старые хозяева почему-то никаких мер в итоге не предпринимают, в результате чего теряют "вишневый сад", прощаются с ним и уезжают.
Новый хозяин вступает во владение своей новой собственностью.
А молодая поросль – юное поколение в лице "вечного студента" Пети Трофимова и дочери Раневской Ани – не разделяют ни скорби старых хозяев, ни практических устремлений хозяев новых. Они преисполнены исторического энтузиазма и радостно приветствуют наступление "жизни новой", впрочем никому, включая и их самих, пока неизвестной.
На первый взгляд, конфликт типично социально-исторический: "волки" и "овцы", который в дочеховской драматургии сводился бы к показу того, как жестокие хищники пожирают симпатичных, но слабых, а потому исторически обреченных барашков; и как последние при этом красиво страдают, а первые – гнусно торжествуют. На чьей стороне симпатии зрителя и читателя – спрашивать не надо. Как не надо уточнять и того, кто конкретно виноват в "овечьей" гибели.
У Чехова всё иначе. Не так, как в старых пьесах. И даже не так, как в жизни. Конфликт его "Вишневого сада" не удерживается в конкретных, социально-исторических границах. Он буквально сразу начинает перетекать в какие-то трудноуловимые духовные сферы. "Волк" Лопахин совсем не гастрономически, а напротив – трогательно и благородно – любит Раневскую. Он явился к встрече их ночного поезда, чтобы успокоить её: выход из положения есть, имение можно спасти, он готов дать в долг деньги и т. д. (правда, встречу он проспал, что, скорее всего, свидетельствует о его внутреннем сопротивлении собственному альтруизму). "Утопающие" в бурном житейском море Раневская и Гаев, вместо того, чтобы хвататься за соломинку, начинают… страдать глухотой, не позволяющей им услышать практические советы.
В конце концов, как ни прячь голову под страусиное перо, как ни отвлекай себя вальсом и мазурками, колокол судьбы грянет, и ты его услышишь.
Чуда не бывает, как бы его ни хотелось. Имение продано. Надо освобождать пространство для новых хозяев.
Каков же итог? У вишневого сада больше нет старых владельцев. Впрочем, нет и новых, потому что больше нет и самого сада. Вишневый сад новым хозяином вырублен.
В "Записной книжке" Чехова есть такая грустная запись: "Как я буду лежать в могиле один, так в сущности я и живу одиноким". И это при том, что все мы знаем о вечном гостеприимстве Чехова, о многочисленных друзьях и родственниках, которых он неизменно зазывал к себе. Веселое общение с гостями стало со временем необходимым лекарством от одиночества: "Я положительно не могу жить без гостей. Когда я один, мне почему-то становится страшно, точно я среди великого океана солистом плыву на утлой ладье".
Это с годами усиливающееся в жизни Чехова чувство одиночества явственно ощущается в его последней пьесе.
Шарлотта, показывающая фокусы, развлекающая всех своими шутками и трюками, признается Епиходову: "Эти умники все такие глупые, не с кем мне поговорить…Всё одна, одна, никого у меня нет и…и кто я, зачем я, неизвестно…"
Епиходов, в свою очередь, настолько, оказывается, одинок, что всегда носит с собой револьвер, пока не решив, чего же ему, собственно, хочется: жить или застрелиться? Именно тогда, когда люди так тяжело, так безнадежно одиноки, когда они, как в болезни, замыкаются в своих несчастьях и проблемах, – и возникают диалоги глухих, не слышащих друг друга людей.
Посмотрим, как строит Чехов важнейший разговор героев о судьбе вишневого сада.
" Лопахин . Надо окончательно решить, – время не ждет. Вопрос ведь совсем пустой. Согласны вы отдать землю под дачи или нет? Ответьте одно слово: да или нет?
Только одно слово!
Любовь Андреевна . Кто это здесь курит отвратительные сигары…(Садится.)
Гаев . Вот железную дорогу построили, и стало удобно. (Садится). Съездили в город и позавтракали…желтого в середину! Мне бы сначала пойти в дом, сыграть одну партию…
Любовь Андреевна . Успеешь.
Лопахин . Только одно слово! (Умоляюще.) Дайте мне ответ!
Гаев (зевая). Кого?
Любовь Андреевна (глядит в свое портмоне). Вчера было много денег, а сегодня совсем мало. Бедная моя Варя из экономии кормит всех молочным супом, на кухне старикам дают один горох, а я трачу как-то бессмысленно…(Уронила портмоне, рассыпала золотые). Ну, посыпались…(Ей досадно.)"
Как видим, и Раневская и Гаев не только уходят от разговора, но делают это (особенно Гаев) оскорбительно для Лопахина. Тот умоляет принять решение для спасения их имущества, а разоряющийся хозяин, зевая, задает вопрос ни к селу, ни к городу, – не только по смыслу, но и грамматически выпадающий из диалога ("Кого?" – У Гаева означает высшую степень брезгливого презрения, прекращение общения).
Кроме реакции на неприемлемость лопахинских советов, что совершенно очевидно, здесь проявляется и ещё одно свойство вчерашних хозяев жизни. Увы, они точно знают, что обречены , что "если против какой-нибудь болезни предлагается много средств, то это значит, что болезнь неизлечимая" (слова Гаева).
Как же относиться к неизбежному несчастью? Вообще говоря, это философский вопрос о поведении человека, когда в доме чума. Можно не думать о ней, отвлекая себя мечтами о некоем грядущем благоденствии (Аня); можно заполнить свою жизнь бесчисленными житейскими хлопотами (Варя); можно искать выход в револьвере (Епиходов). А можно напоследок устроить "пир", организовать бал, позвать гостей, смеяться и вальсировать (Раневская). Финал будет печальным в любом случае, но раньше срока умирать не надо. И "пир", при всей его кажущейся нелепости, есть знак непобедимости человеческого естества, есть полноценное продолжение жизни до границ возможного.
"Пир" не отменяет жизни. Он лишь заменяет её в тот момент, когда она становится невыносимой. Вот и бал Раневской только с поверхностной точки зрения может быть оценен как легкомысленная выходка. Как ещё одна иллюстрация её непрактичности. С последним спорить нечего: с практичностью у неё, и в самом деле, неважно. Но не в ней, как мы уже убедились, сила Раневской.