АНАЛИЗ ДРАМЫ В РАБОТАХ В.И. ЛУКИНА И В СТАТЬЯХ П.А. ПЛАВИЛЬЩИКОВА
С объективно-научной точки зрения, ростки утверждения нового театрального жанра и нового героя в русской культуре, характеризующего просветительскую идеологию, возникли в статьях П.А. Плавильщикова 1790-х годов; понимание же ценностей национального театра характеризовало еще позицию В.И. Лукина в его литературно-критических работах 1760-х годов.
Владимир Игнатьевич Лукин (1737–1794) был чиновником времен Екатерины II (секретарем при кабинет-министре И.П. Елагине) и литератором. Он любил театр, переводил и переделывал, как было принято в ту эпоху, произведения других авторов, прежде всего французские комедии. Лукин совместно с Д.И. Фонвизиным, Б.Е. Ельчаниновым и другими молодыми драматургами развивал мысль о необходимости национального театра. В 1765 г. Лукин издал свои пьесы – "Мот, любовью исправленный", "Щепетильник", "Пустомеля" и др., сопроводив издание предисловиями и комментариями.
Появление "Предисловия к комедии "Мот, любовью исправленный"" Лукин объяснил необходимостью уточнить цели трудов комедиографа, которые, по его убеждению, связаны с требованием "искать осмеяние пороков и своего собственного в добродетели удовольствования и пользы моим согражданам, доставляя им невинное и забавное времени провождение". Горизонты ожидания русской публики ("соотчичей", "одноземцев") должны быть определены, по мнению Лукина, желанием видеть "человека, одаренного изящными качествами, пространным воображением, важным изучением, даром красноречия и плавным слогом" (128).
Лукин был также убежден, что тематика комедии должна быть актуальной, общественно-злободневной и животрепещущей. Таковой является, в частности, тема "позорного мотовства", от которого "приходят в бедность, от бедности в крайность, а от крайности в дела предосудительные" (129). В подтверждение своих слов Лукин художественно-публицистическими средствами нарисовал, не жалея красок, картину общественно-государственной беды, когда моты в карточной игре спускают целые состояния: "Иные подобны бледностию лиц мертвецам, из гробов встающим; иные кровавыми очами – ужасным фуриям; иные унылостию духа – преступникам, на казнь ведущимся; иные необычайным румянцем – ягоде клюкве; а с иных течет пот ручьями, будто бы они претрудное и полезное дело с поспешностию исполняют" (130–131). Картина усилена некоей статистической справкой: таких мотов, писал Лукин, "видел я более ста человек", "будет их так <…> целая сотня".
В авторском примечании к этой картине (в частности, по поводу сравнения цвета лиц игроков с цветом клюквы, а не какой-то другой – "нерусской" – ягоды) значится: "Надлежит в русском быть чему ни есть русскому" (130). Это программное заявление Лукина. В "Предисловии" он будет поэтапно развивать именно эту мысль. Так, иронически Лукин уподобил описанные картины мифологическим сценам и героям. Однако заметил, что "удобнее сделать <…> пример русский, потому что митологию <мифологию> у нас немногие еще знают". Иными словами, во всех видах литературной работы следовало, по мнению Лукина, ориентироваться на русского зрителя и читателя, на его культуру и особенности психологии и демонстрировать русские реалии.
Указывая, что "господин де Туш своим "Мотом"" дал образец "благородной комедии превосходного сочинения" и что "сей великий автор в своих комедиях достоин подражания" (132), Лукин подчеркнул, что по-своему (на основе русских фактов и феноменов) создал и главного героя Добросердова, и слугу его Василия; да и "прочие в комедии моей лица, – писал он, – старался я всевозможно сделать русскими" (134).
Первым аргументом в утверждении этой позиции Лукин сделал положение о том, что "мыслить все люди могут" – вне зависимости от сословия, к которому они принадлежат. Эта великая гуманистическая мысль последовательно развита автором комедии и "предисловия" к ней. Так, суждение о том, что "во всех переведенных комедиях слуги превеликие бездельники", а требуется "научить усердию к господам своим и поступкам, всякому честному человеку приличным", – лишь первое и очевидное. Главное в другом: "Слуга де Тушева Мота вольный, а Василий крепостной" (134). Отсюда вытекает и разница в разработке характера, поскольку мотивация поступков слуги-француза и слуги-русского принципиально разнится. Лукин провозглашал: "вольность сия драгоценная вещь" (134), и ценности свободы и человеческого достоинства воспринимаются слугой-французом и русским Василием в силу условий их собственной жизни.
При функциональной общности в контексте произведений отличаются друг от друга и образы злых гениев во французской комедии и в пьесе Лукина: "Ложный друг де Тушева Мота с моим Злорадовым весьма несходен". Различны в своей разработке и близкие в системно-функциональном отношении женские образы. Так, Лукин писал: "в княгине <в русской пьесе> ни с каким женским в де Тушевой комедии лицом подобия никто не сыщет" (135).
Этой же мыслью о необходимости отражения на сцене русской самобытности проникнуты и другие произведения Лукина. Так, комедию "Щепетильник" драматург сопроводил двумя авторскими критическими материалами - "Письмом к господину Ельчанинову", соавтору ряда его произведений и единомышленнику, и "Предисловием", помещенным в собрании сочинений вслед за "Письмом" (1768). Обращаясь в первом из них к Ельчанинову, Лукин писал: "Я думаю, что не забыл ты своей просьбы, которою нередко убеждал меня к преложению Boutique de Bijoutier на наши нравы". Оригиналом названа "аглинская <английская> сатира", которую Ельчанинов рекомендовал "к переделанию в комическое сочинение" (141).
Пожелание своего единомышленника Лукин счел разумным, поскольку мечтал о "всенародном театре". В одном из примечаний к "Письму" он дает "сведения" для "всякого человека, пользу общественную любящего": "Со второго дня святой пасхи открылся сей театр; он сделан на пустыре за Малою Морскою. Наш низкой степени народ толь великую жадность к нему показал, что, оставя другие свои забавы, из которых иные действием не весьма забавны, ежедневно на оное зрелище сбирался. Играют тут охотники, из разных мест собранные <…>. Сия народная потеха может произвесть у нас не только зрителей, но и со временем и писцов <писателей>, которые сперва хотя и неудачны будут, но в следствии исправятся" (141). Примечание завершается утверждением: "сие для народа упражнение весьма полезно и потому великой похвалы достойно".
Для такого "всенародного театра", по мнению Лукина, и следует писать. При этом на русской сцене нужен не "бижутиер" (слово "Bijoutier" не усвоено русским языком), и даже не "галантерейщик" ("это бы значило чужое слово написать нашими буквами", хотя оно и вошло в обиход петербуржцев и москвичей, 146), а "щепетильник" (как на Руси называли торговцев косметическим и галантерейным товаром), поскольку номинация ведет за собой свой предмет или явление – в данном случае характер русского простолюдина. В пьесе "Щепетильник", указывал автор, "все наклонено на наши нравы" – "как по содержанию, так и по колкой сатире" (144). В этой связи Лукина особенно заботила речь персонажей. "Причиною тому, – писал он, – что я, не имея деревень, с крестьянами живал мало и редко с ними разговаривал" (144).
Высказывания Лукина проникнуты просветительскими идеями. В драматургии важна реалистическая социальная картина, когда в круг персонажей неизбежно в условиях крепостного права войдут помещики, которые "о крестьянах иначе и не мыслят, как о животных, для их сладострастия созданных", и "с их раззолоченных карет, с шестью лошадьми без нужды запряженных, течет кровь невинных земледельцев"; "есть довольно и таких", – добавлял Лукин (114).