Возникновение "народности" среди обязательных свойств подлинно классического искусства обусловливалось все той же способностью классики к символической интеграции сообщества. Настойчивое напоминание о "народности" Пушкина, Лермонтова, Тургенева или Достоевского в позднесоветской газетно-журнальной периодике легко счесть штампом, однако для некоторых "неопочвенников" это понятие сохраняло эвристичность, ныне трудноразличимую из-за ритуализованности использования этого слова. Будучи атрибутом консолидирующей "народ" классики и наследующей ей литературы, "народность" виделась альтернативой современным процессам социокультурной фрагментации. Отсюда использование "деревенщиками" "народности" в полемических антимодернизационных контекстах. Среди авторов-"неопочвенников" о "народности" русской классики с наибольшим энтузиазмом писал Владимир Солоухин. Его националистические и антикоммунистические взгляды отличались последовательностью, как, впрочем, и политические коннотации "народности" в его публицистике. Однако среагировать на них мог далеко не каждый читатель: поскольку полноценное развертывание националистического дискурса в условиях позднесоветской цензуры было невозможным, он воспроизводился писателем отрывочно, с опущенными логическими звеньями. Соответственно прозрачный для автора культурно-политический контекст, в который он помещал "народность" русских классиков, был непрозрачен для реципиента. Солоухин раз за разом повторял:
…Пушкин был народен в самом глубоком и всеобъемлющем значении этого слова. Народ <…> есть единый, общественный, исторический, духовный организм, и пример Пушкина это как нельзя лучше доказывает;
Когда вспоминаешь все написанное Тургеневым… приходит крайне необходимая мысль о целостности и цельности народа как единого и в конечном счете нерасторжимого организма;
Лермонтов был глубоко народен уже в самых ранних проявлениях своего гения, –
но реконструировать стоящую за этими утверждениями антитезу "народности" и "размывания народа", которого добивается мировое еврейство, мог только читатель, осведомленный в идеологии национализма. Для Солоухина же, мыслящего биологическими метафорами, "народность" классики знаменовала "целостность" национального организма, работу инстинкта самосохранения, отторгающего все, что может угрожать единству.
Интенсивная эксплуатация национально-консервативной критикой 1970-х тех смыслов классики, которые были связаны с семантикой "целого", "общезначимого", "объединяющего", позволяла успешно критиковать изменения в структуре культурного пространства. "Неопочвенников" беспокоило обособление от "ствола" национальной культуры массовой и элитарной культур, чья "ничтожность" явственно обнажалась контрастом с классическим искусством. "…Неуютно псевдокультуре рядом с классикой, – объяснял Ст. Куняев смысл подобных сопоставлений, – все комплексы неполноценности и самозванства выпирают наружу…". Национал-консерваторы были убеждены, что массовая и элитарная культуры являются побочным эффектом выхода на историческую сцену "просвещенного мещанства" – "безнациональных", претендующих на интеллектуальность групп, заявивших о себе в ходе урбанистической и образовательной революций. М. Лобанов утверждал, что "просвещенное мещанство" в своих культурных пристрастиях движимо сиюминутной конъюнктурой, модой и, в конечном итоге, ложными ценностями, которые агрессивно навязывает окружающим. Ценностная и эстетическая антитеза псевдокультуре, создаваемой "просвещенным мещанством", – русская классическая литература, требующая для своего постижения глубины и способности возвышаться над повседневным, – превращалась в средоточие "антимещанского" пафоса, о чем, например, в не характерной для него патетической манере писал Василий Шукшин:
Как же мы должны быть благодарны им – всей силой души, по-сыновьи, как дороги они всякому живому сердцу, эти наши титаны-классики. Какой головокружительной, опасной кручей шли они. И вся жизнь их – путь в неведомое. И постоянная отчаянная борьба с могучим гадом – мещанином. Как нужны они, мощные, мудрые, добрые, озабоченные судьбой народа, – Пушкин, Толстой, Гоголь, Достоевский, Чехов… Стоит только забыть их, обыватель тут как тут. О, тогда он наведет порядок! Это будет еще "то" искусство! Вы будете плакать в зале, сморкаться в платочек, но… в конце счастливо улыбнетесь, утрете слезки, легко вздохнете и пойдете искать автора – пожать руку. Где он, этот чародей? Где этот душка! Как хорошо-то было! Мы все переволновались, мы уж думали… Но тут встает классик – как тень отца Гамлета, – не дает обывателю пройти к автору. И они начинают бороться. И нелегкая это борьба. Обыватель жалуется. Автор тоже жалуется. Администрация жалуется. Все жалуются. Негодуют. Один классик стоит на своем: не пущу! Не дам. Будь человеком.
Риторика Шукшина в данном случае предполагает, что он по-настоящему понимает классику и, как "приобщенный", "просвещенный", располагающий определенным культурным "багажом", с позиции интеллигента имеет право, апеллируя к авторитету воображаемого классика, требовать от обывателя большей серьезности, глубины, ответственности в процессе превращения все в того же интеллигента. По сути, Шукшину, как и другим "деревенщикам", хотелось, отстраняясь от условного обывателя и интеллектуала, персонифицировавших соответственно "массовость" и "элитарность", идти "третьим путем", который был давно известен и ассоциировался с опытом охватывающей всё и всех классики.