Топика преемственности
Реинтерпретированная национал-консерваторами русская классика, в которой всячески акцентировалась "антибуржуазная" (читай – антимодернистская) доминанта, нуждалась в наследниках – настороженность по отношению к социальным и культурным инновациям, фрустрацию переменами необходимо было интегрировать в "созданную для себя традицию" и тем самым узаконить. Для выстраивания дискурса преемственности между русской классической литературой и "деревенской прозой" образ наследников следовало дописать в нужном идеологическом ключе: акцентировать их причастность национальной культуре, близость к "истокам" и "народу", традиционализм и антимодернизм. Проза "деревенщиков" и репрезентируемое ими представление о писателе – "совести нации", отвечающем на острые духовные запросы общества, интерпретировались национально-консервативной критикой как доказательство "животворности" традиции и обоснование первенства тех, кто ее чтит. "Деревенщики" же, вступая в отношения риторического взаимообмена, в критических и публицистических статьях интеллектуалов национально-консервативного толка находили формулы самоопознания, которые, впрочем, не торопились принимать на веру. Ниже рассматриваются структурные дихотомии, характерные для "неопочвеннического" дискурса о классике и современности. Они вычленены на материале критико-публицистических статей, эссеистики и эпистолярия представителей данного направления – писателей, литературоведов, критиков. "Деревенщики", таким образом, оказываются и трансляторами этого дискурса, и культурным "материалом" для его формирования.
Народность: целостность vs. дифференциация
Наиболее точно и сжато представление национально-консервативной среды о русской классике сформулировал П. Палиевский, который в дискуссии "Классика и мы" назвал ее "народной культурой высоких образцов". Дефиниция, снимающая антитезу "высокого" и "низкого" (точнее, "низового"), имплицитно заключала в себе представление о классике как об искусстве, направленном "вверх", эталонном, но вместе с тем укорененном в "почве" и адресованном народу. В соединении с непременными констатациями "объемности" и "глубины" классики перед нами – модель литературной системы почти тотального характера, самоценной, замещающей собой всё и вся. В ви´дении классики как "всеохватывающего" искусства нет ничего нового: приписывание социально-интегративных функций сопровождало ее становление в качестве культурного института. Практически нормативным стало понимание классики, согласно которому она – "совершенное", не знающее спецификации читательских групп искусство. "С каких это пор настоящему, подлинному искусству стало не все равно, кто сидит в зале, профессор ли киноведения или колхозный механизатор?" – задавал риторический вопрос В. Белов. Такое искусство мыслилось обращенным к "совершенному" же читателю – "народу", конструкту идеальной целостности.
Созданный "неопочвенниками" образ русской классики с той или иной степенью изощренности также варьировал идеи ее консолидирующего воздействия. Рассматривая эстетику – поэтику – стиль классических, прежде всего пушкинских, произведений, литературоведы национально-консервативного плана обращали внимание на традиционные параметры классичности – "целостность", "гармонию", "органичность": "пушкинское начало – явление целостное, проявляющее себя в самых казалось бы несовместимых стилевых планах…"; пушкинский метод – "стиль объединения противоположностей…" Суждениям эстетического порядка легко отыскиваются структурные эквиваленты из области идеологии, более того, эстетическое является проекцией идеологического, и наоборот. Например, пушкинская "гармония", умение "объединять противоположности", согласно Палиевскому, есть следствие намерения поэта "обобщить" русскую историю, а это в свою очередь делает его "началом национального самосознания". Стилевые "целостность" и "гармония" как бы предвосхищают социальные функции символического "собирания", "объединения", продуктом которых оказывается "народ" ("нация"). Абсолютизированную идею символического "собирания" содержит и набросок статьи Федора Абрамова о Пушкине:
1. Объединяющее значение Пушкина для русской нации. <…>
2. В Пушкине – и поэзия, и проза. <…>
3. Пушкин – поэт всех возрастов, всех поколений, всех народов. <…>
4. Размежевание литературы на группы, на кружки, на течения… Акмеизм, имажинизм, нынешняя чересполосица… Как все это мелко, когда мы вспоминаем о Пушкине!
5. Пушкин – консолидатор, великий объединитель.
Пушкину, продолжает Абрамов, как никому свойственно "единство… национального и государственного мировосприятия, которое было утрачено в последующем развитии русской истории и литературы". Если метафорика "трансцендентной целостности", согласно Ф. Кермоуду, цементирует представления об империи и ее искусстве – классике, то характерная для Абрамова идея "имперского", или "государственнического", характера классического искусства возникает вполне ожидаемо. Классика сама по себе становится символическим нацие– и государствообразующим фактором:
Пушкин задал направление всей русской поэзии, сердцевиной которого является государственность (даже не национальность), или, иными словами, патриотизм в высшей форме его проявления.
У "деревенщиков", находившихся между "народной массой" и образованным слоем, был глубоко личный интерес к идее культурной "цельности", соединению "народного", "почвенного" и культурно-рафинированного. Тот же Абрамов пристрастно наблюдал за попытками разрешить – в рамках индивидуальных биографических проектов – конфликт различных социальных и культурных традиций. Идеальное совмещение взаимоисключающих начал он видел в аристократе Льве Толстом, вернувшемся к "естественности мужика, естественного человека", и в современном классике Александре Твардовском, "в котором, может быть, впервые в нашей литературе объединились почвенничество и интеллигентность… крестьянин и интеллигент". Напротив, человеческим и художническим поражением он считал писательское развитие Михаила Шолохова, который, с его точки зрения, не сумел интериоризовать присущий интеллигенции взгляд на мир. Мифологизированное соединение противоположностей ("почвенничество и интеллигентность") поддерживало романтический образ гения, рожденного народом и народу равного: гений – это "нация в одном человеке". Нация же в свою очередь уподоблялась Абрамовым "патриархальной семье" без социальных перегородок, где "просвещенное дворянство и народ <…> слиты воедино".