Эстетику, главные положения которой перечислил Вальдштейн, Палиевский и Кожинов рассматривали как порождение классической (академической) гуманитарной традиции. Предполагалось, что, если очистить ее от налета грубой политической схоластики, она может дать исследователю действенные инструменты анализа. Неудивительно, что Кожинов и Палиевский без крайней нужды не цитируют классиков марксизма-ленинизма, и идеология их статей реконструируется не столько по упомянутым именам "основоположников", сколько по категориальному аппарату. Консервативное неприятие "абстрактного" сциентистского подхода, сосредоточенность на конкретном, холизм, подозрительность к новациям находят здесь выражение в рассуждениях о "произведении" литературы как о "целостном" организме, "враждебном расчленению", несущем "запрограммированное" "саморазвивающейся природой" знание о мире, в антитезах "индивидуальности" и "единичности", интуиции и разума, в утверждении ограниченности формализации и необходимости соблюдать установившееся дисциплинарное деление. Со временем оба литературоведа начнут более прямо выказывать политические подтексты близкой им эссенциалистской "органической" эстетики. В статье "Об эстетике авангардизма в России"(1972) Кожинов, к примеру, будет лукаво уверять, что ОПОЯЗ и ЛЕФ нужно защитить от обвинений в "чуждости" революции: "Участники этих течений не только были "за Октябрь", но и были убеждены в том, что именно они создают новую, революционную эстетику". Правда, благонамеренное желание автора восстановить опороченную репутацию "революционеров от искусства" преследовало противоположную цель – скомпрометировать оппонента указанием на его "идейную" связь с "революционаризмом". Если Михаил Лифшиц все-таки разглядел в авангардизме единственное достоинство – разрушение старой России, то Кожинов, отождествляя политическое (революцию) с эстетическим (искусство авангарда), задавал вопрос, ради которого, возможно, и писал свою статью: "…что же именно разрушила подобная эстетика и, кстати, что построила?".
Поскольку классика, по мнению национал-консерваторов, была главной мишенью широко понимаемых "революционеров" – ниспровергателей традиции, отстаивать ее неприкосновенность следовало на всех фронтах, в том числе академическом. В своих статьях Кожинов и Палиевский доказывали непригодность формалистско-структуралистского подхода для прочтения классических текстов. Формализация Юрием Тыняновым, Виктором Шкловским, Борисом Эйхенбаумом представлений о традиции и преемственности виделась им глубоко ошибочным шагом. "Абсолютизированный рационализм" формального метода, полагал Кожинов, инороден классическому искусству, ибо исключает из оборота специфичные для последнего категории ("мера", "гармония", "снятие противоречий"). ОПОЯЗовские идеи "литературной борьбы", "канонизации" оценивались литературоведом скептически, поскольку их приверженцы игнорировали металитературную категорию "ценности", которая должна предшествовать любому анализу. Развивая идеи П.Н. Медведева (М.М. Бахтина), высказанные в работе "Формальный метод в литературоведении", Кожинов заявлял о подмене опоязовцами сущности предмета анализа: ОПОЯЗ сконцентрировал внимание на проблеме рецепции современниками литературных текстов, на "литературном быте", "автоматизации", "остранении" и стал рассматривать не "историю литературы", а "литературную моду". Но только первой доступно постижение "подлинных ценностей", "художественности", в то время как вторая ограничена областью "социального" – текущего, сиюминутного, иерархически более низкого. Размышлять же о творчестве Пушкина следует, согласно Кожинову, во-первых, как о явлении "истории литературы", во-вторых, исходя из признания его высшей ценностью национальной культуры:
Пушкин "входил" в моду и "выходил" из нее, но для истории литературы в собственном смысле его поэзия никогда не теряла своего живого величия. <…>
Литературу – в отличие от литературной моды – нельзя мерить тем эффектом, который она производит на современников.
В подлинных ее творениях всегда сохраняется объективная художественная ценность, готовая в любой момент ожить для читателей. И именно эта ценность – истинный и главный предмет историко-литературной науки.
Взаимосвязи между "ядром" канона – русской классикой и современными традиционалистскими явлениями национал-консерваторы устанавливали по линии "онтологического" и ценностного родства. Но чтобы убедительно "состыковать" классику и современность, то и другое необходимо было описать как порождение национальной традиции в ее "беспримесном" виде, то есть до советско-еврейских "искажений" и "модернистских извращений". В итоге литературный канон продуманно "десоветизировался" (из него исключались имена советских классиков, например Маяковского или Эдуарда Багрицкого). Современное авангардистское искусство, скомпрометированное своей "космополитической" стилистикой, также отбраковывалось по причине отсутствия национальных корней. Апогеем стремления национал-консерваторов в условиях цензурных ограничений публично "десоветизировать" и "этнизировать" отечественный литературный канон стала дискуссия "Классика и мы" (1977). Станислав Куняев впоследствии говорил о ее антисемитском посыле, довести который до сведения оппонентов его соратники планировали, обсуждая проблему "традиция и современность":
Еврейское лобби, чувствуя все нарастающую поддержку "мирового сообщества", наглело все больше и больше, поэтому в конце 1977 года, когда Вадим Кожинов позвонил мне и предложил выступить в дискуссии, которая называлась коротко и емко: "Классика и мы", я решил бросить этой мафии в лицо все, что думаю о ней. Спасибо Кожинову, организовавшему наш бунт.