Однако и в среде советских критиков в тот момент, когда "деревенщики", казалось бы, миновали фазу упреков в "ретроградстве" и снискали справедливую репутацию "наследников" классики, раздавались голоса сомневавшихся в продуктивности движения в русле традиционализма. На этот раз нарекания исходили от Александра Проханова, в дальнейшем лидера постсоветских "имперцев". Это обстоятельство заставляет взглянуть на его упреки "деревенщикам" с точки зрения конфликта позднесоветского, в лице "деревенщиков" пассеистического и антимодернистского, национализма и советско-постсоветского, по большей части воинственно модернистского имперского государственничества. Первые тексты Проханова, закрепляющие его в статусе профессионального писателя (рассказ "Свадьба", 1967, повести "Радуйся", "Иду в путь мой", 1971), тематически еще были связаны с модной "национально-традиционалистской" проблематикой второй половины 1960-х. "Психологические открытия" и "экзистенциальные озарения" случались с героем Проханова во время его путешествий по "исконной" России, поездок в деревню, где он слушал песни, общался с "простыми" людьми и пробивался к долгожданному осознанию культурной подлинности и связи времен ("Радуйся"). Однако уже в очерках "Неопалимый цвет" (1972), изображавших процессы обновления в деревне, Проханов не смог удержаться от иронии в адрес писателей, которые "балалаечными устами поют <…> грустно-щемящую прощальную песню" в адрес русской печи. В романе "Кочующая роза" (1974–1978) герой с выраженными автобиографическими характеристиками еще более решительно отмежевывался от элегического любования прошлым и в характерной патетически-цветистой манере обосновывал перспективность модернистской позиции:
Нарождается новое слово, новейшее… Новая реальность, из-под праха, из-под всех обветшалых мыслей, из-под всех бурьянов, могил. Я видел сегодня ее рожденье. Эта реальность пустила корень в нефтяные пласты и недра, до самой мантии, магмы. А соцветьем уходит прямо в космос, в кометы, в спектры сияний. Она фантастична, свежа, молода, как бабочка, в радужных отсветах. <…> А те – все назад, назад! Цепляются за предания, за родовую память. Из Рюрика уроки хотят извлечь. На том, не ими нажитом состоянии хотят сегодня разжиться… Я отказался! Пусть они там со своими святынями, древностями, пусть по святцам детей нарекают. Я их люблю по-прежнему. Они нужны как музеи.
Через несколько лет, когда Проханов статьей "Метафора современности" открыл дискуссию "Деревенская проза: большаки и проселки" (1979), последние сомнения на счет адресата его романной инвективы развеялись. "Цепляющимися за предания", разумеется, оказались "деревенщики". Характерную для второй половины 1960-х годов риторику обвинений в "отсталости" Проханов через десятилетие реанимировал и пустил по второму кругу, оснастив ее техницистскими обертонами. Он поставил в вину "деревенской прозе" нежелание замечать позитивные сдвиги в области промышленно-технологического развития и прозрачно намекнул на тупиковость тематического и характерологического традиционализма "неопочвенников":
Может создаться впечатление, что именно боль распада создает ту поэтическую ситуацию, в которой современной нашей культуре хорошо. Она начинает дышать, творить. Возникает литература, "школа". Почему?
Если спросить об этом самих представителей "школы", пусть не учителей, а учеников, то услышишь ряд объяснений. Ну, скажем, таких: путь искусства пролегает через душу, а не через экономику и политику, и главным образом через душу больную, скорбящую, как было всегда в русской литературной традиции. Задача искусства – ловить постоянное, вечное, отыскивать его в сиюминутных случайных явлениях, а именно такими, не выверенными вечностью явлениями выглядят перемены в сегодняшнем селе, и именно такими, вечными, незыблемыми выглядят основы мужицкого самосознания, сохраняемые если не жизнью, то литературой. Русская литература – продолжают нас убеждать – всегда была равнодушна к тому пласту жизни, где зарождалась политическая, государственная идея, а писала "маленького человека"… Много чего еще говорят, объясняя торжество нынешней "деревенской школы" <…> Мне кажется, современная наша культура допускает заведомое сужение кругозора, предвзятость и самоограничение, каноническое пристрастие к определенному человеческому типу.
В развернувшейся вслед за статьей Проханова полемике большинство оказалось не на его стороне. У пропагандируемого "деревенщиками" поиска "правды" в глубинах "народной жизни", любования уходящим, этнически и культурно специфичным крестьянским миром, уничтожаемым цивилизационными новшествами, у их эстетизированного пассеизма и ностальгии была обширная группа потребителей-(по)читателей, часть которых искренне полагала, что эскапистское "возвращение к истокам" поможет обрести утраченное в ходе бурных исторических перемен. Технократический модернистский энтузиазм Проханова находился вне пределов социального и культурного опыта такого читателя, соответственно и жанрово-стилевой гибрид (гео)политического и производственного романа с элементами условной поэтики, в создании которого Проханов позднее преуспеет, обретет своего читателя уже в постсоветскую эпоху.