Подобно дихотомии "традиции и новаторства", понятие "народность" в "долгие 1970-е" было элементом критико-литературного дискурса нескольких интеллектуальных групп: ее использования чуждались исследователи-структуралисты, зато официозная, "неопочвенническая" и либеральная критика, жонглируя этой категорией, ранжировали явления современной литературы и объясняли телеологию отечественной культуры. Согласно Ю. Селезневу, одному из ведущих критиков национально-консервативного направления, стихийная народность древнерусского периода в XIX веке сменилась народностью сознательной, воплощенной "передовыми вестниками" духовных сил народа (аристократами, не порвавшими с "почвой", – Пушкиным, Гоголем, Достоевским, Толстым). На следующем этапе новое качество народности возникло в начале ХХ века, после искушения декадансом и авангардистскими концепциями. Наконец, во второй половине ХХ века на литературной сцене появились авторы, поднявшиеся "непосредственно от земли и станка к высотам (курсив автора. – А.Р.) отечественной и мировой культуры…":
Процесс обновления в нынешней литературе, связанный в последние полтора-два десятилетия главным образом с так называемой "деревенской" прозой, без преувеличения можно определить словом "возрождение" (пусть и с маленькой буквы): возрождение в народности (разрядка автора. – А.Р.).
"Деревенщики" в роли преемников: Особенности критического дискурса
Если ориентироваться на прозрачную схему Ю. Селезнева, место главных наследников русской классической литературы национально-консервативная критика отвела писателям-"неопочвенникам", хотя другого мнения по поводу культурного генезиса "деревенской прозы" не было и у критиков противоположных взглядов – споры могли идти о том, что именно в традиции XIX века особенно актуально для "деревенщиков", но их общее следование в русле классической традиции казалось несомненным, а на фоне безликого письма эпигонов соцреализма еще и отрадным. "Деревенщики", в самом деле, по многим параметрам идеально подходили на роль "продолжателей" – структурно их тексты были дистанцированы от литературы, претендовавшей на элитаризм (в СССР это произведения, ориентированные на модернистски-авангардистскую эстетику), и литературы массовой, однако именно такое их устройство в наибольшей степени отвечало представлениям о "классическом". По существу, "деревенская проза" соединила умеренные значения новизны (в основном, тематической, связанной со злободневными общественными проблемами) с апелляцией к традиционному / традиционалистскому "образу мира в его целостности, единстве с "изначальным" и "высшим", соответствующими конструкциями пространства-времени, экспрессивными средствами – эстетическими конвенциями, языковыми нормами". "Формулой" текстов, которые можно "подключить" к классической традиции, по мнению Бориса Дубина, был баланс между "отдельными, отобранными, переосмысленными и переоцененными элементами и "элитарного", и "массового"". "Деревенская проза", несомненно, отвечала этому критерию, поскольку нравоучительность и бытописательскую зоркость "массовой" словесности сумела связать с отказом от "идеологической позитивности" и интересом к языку социально-географической периферии.
С почти единогласным мнением советской критики о "деревенщиках" – "наследниках" резко диссонировали суждения литературоведа Юрия Мальцева в эмигрантском "Континенте". Мальцев усомнился в возможности зачислить "промежуточных" (то есть идеологически не "советских", не "антисоветских") писателей в разряд продолжателей классической литературы, ибо в их творчестве "во всем, что касается техники письма, культуры выражения, эстетического кругозора и творческой фантазии", он наблюдал "явный регресс". С точки зрения Мальцева, подобно тому, как советская культура неумело подражает русской культуре, "деревенщики" лишь имитируют верность заветам классики. На деле же они глубоко испорчены необходимостью мимикрировать, дабы сохранить возможность публиковаться в государственных издательствах. Критик моралистически выставлял "деревенщикам" счет за конформизм и максималистски разоблачал их двуличие, отнимавшее право наследовать русской классике:
Интересно посмотреть, как эти писатели сами понимают традиции реализма. Можаев, например, говорит о "глубине идей и жизненной достоверности" произведений этих новых реалистов, к числу которых принадлежит и он сам, говорит о "достоверном, бескомпромиссном изображении действительности" и "высшей гражданственности". И тут же дает пример этой гражданственности, дважды подобострастно упомянув в своей статье "вдохновенную" книгу товарища Брежнева.
Понятно, что сами по себе "деревенщики" Мальцева занимали мало: проблематизация идеи наследования ими русской классической литературе была частью с жаром утверждавшегося антисоветского идеологического дискурса, наиболее радикальные выразители которого из эмигрантской среды отсутствие открытой конфронтации с властью считали свидетельством постыдного компромисса. Поэтому страстная инвектива Мальцева по поводу "деревенщиков" – псевдонаследников русской прозы XIX века легко сворачивалась до риторического вопроса: если наиболее талантливые и честные советские авторы без особого успеха тщатся выдать себя за наследников классики, то не является ли это лучшим доказательством полного бессилия советской культуры? Немного позднее, в 1986 году, руководствуясь не столько этико-идеологическим максимализмом, сколько эстетическим антитрадиционализмом, Саша Соколов попытался уязвить "деревенщиков" замечанием о "заскорузлости" реалистического письма и следовании "традиции" Арины Родионовны, но не Пушкина (первая, согласно Соколову, вела к бесконечному тиражированию образа мужика, в то время как вторая могла бы сделать современную русскую прозу частью европейской культуры).