Очередная "нобилитация" классики протекала в контексте позднесоветской "нобилитации традиции". В 1970-е культурный радикализм 1920-х годов стал официально рассматриваться как возмутительный "перегиб" и проявление нигилизма, вовремя пресеченные Лениным. О небезобидности переворачивания культурной иерархии, в результате которого классику уже как-то раз сбросили "с парохода современности", часто напоминала правая критика в лице П. Палиевского, Вадима Кожинова, Михаила Лобанова, Юрия Селезнева и др. Впрочем, идея безусловного авторитета русской классики находила самый широкий отклик у многих групп позднесоветской интеллигенции, в том числе и тех, кто не исповедовал "неопочвеннических" идеалов, но полагал, что культурный консерватизм, то есть поддержание иерархично устроенной классикоцентричной культуры, есть единственно разумная политика, позволяющая, во-первых, поставить преграду "упрощению", "безвкусице", "пошлости", во-вторых, изжить неискорененную с 1920-х годов "левизну". Консенсус на почве защиты классики от современной "антикультуры" порождал неожиданные союзы. Так, во время дискуссии "Классика и мы" в унисон с Палиевским и Лобановым выступила Ирина Роднянская, проработавшая с 1971 по 1976 год в "прогрессивном" ИНИОНе и публиковавшаяся в "Новом мире". В своей речи она уподобила классику "незыблемой пристани в водах <…> культурного релятивизма" и высказала несогласие как с формалистским ви´дением проблемы наследования через "канонизацию" и "остранение", так и с современными социологическими штудиями (в частности, книгой Игоря Кона "Социология личности", 1967), поскольку оба подхода, с ее точки зрения, подтачивали главенство классической литературы. Как видим, типичная для консерватизма апелляция к "устойчивым" структурам (классика здесь выступает гарантом сохранности традиционной аксиологической иерархии) сплотила в "долгие 1970-е" разные интеллектуальные группы, но правые силы продвинулись в этом направлении дальше остальных и попытались обосновать классикоцентристским аргументом уникальность исторического пути России: если великая классика XIX века, предсказавшая все проблемы современности, есть главное достояние России, то надо предпринять меры по ее защите от "искажений".
Примечательным образом оживление интереса к "традиционным ценностям" и классической литературе в "долгие 1970-е" совпало с очередной интенсификацией употребления критиками, искусствоведами и обществоведами понятия "народность". В качестве идеологического клише "народность" в русской культуре XVIII–XIX веков имела долгую и замысловатую историю, перипетии которой в позднесоветских парафразах "народности" каким-то образом учитывались. В обновленной версии 1960 – 1970-х годов "народность" соотносилась с "простонародностью" и "демократизмом", генерируемыми антиэлитаристским настроем. Историко-генетически он был связан, помимо прочего, со сталинским национал-большевизмом и легитимировал "народ" в качестве главной, но социально трудно опознаваемой исторической силы. Кроме того, "народность" в этот период понималась в духе известного пушкинского высказывания – как воплощение специфичных для национальной культуры форм мышления, чувствования, поведения. Формирующийся правый лагерь с 1960-х годов рассуждал о "народности" как синониме "национального своеобразия", хотя употребление последнего понятия было более жестко регламентировано. "Наращиванием народности в литературе", "все большим ее влиянием на общественное, даже политическое сознание, несмотря на преследования со стороны антирусской (будущей "демократической" прессы)", датировал конец 1960-х годов М. Лобанов, тем самым откровенно обнаруживая этноцентристские смыслы "народности", то "корневое", "русское", что было важно для правых сил и не имело в интернационалистском официальном политическом лексиконе приемлемого обозначения. Но даже тогда, в конце 1960-х – 1970-е годы, был заметен дискурсивный сдвиг, возникший в результате удачного манипулирования этим концептом: приспособив давно ставшую элементом официального "новояза" "народность" к своим целям, "неопочвенники" представили ее как отличительное свойство русской культуры, а нацию (не класс), "раскинувшуюся поверх социальных барьеров", перевели в ранг "основной движущей силы истории".