В связи с прозой о деревне всегда неизбежно заходит разговор о традициях. Она традиционна в лучшем смысле этого слова, как традиционна для отечественной литературы и сама проблема "человек и земля".
Другими словами, примерно с конца 1970-х тезис о наследовании "деревенщиками" классической русской прозе требовал не принципиального обоснования, но конкретизации, которой занялись советские литературоведы. Ясно, что отношение к "деревенщикам" как продолжателям классической традиции, способным представлять на страницах школьных учебников аксиологическую и стилистическую норму, сложилось не сразу. В 1986 году Виктор Астафьев не без иронии напоминал, что современным апелляциям к "деревенской прозе" "по делу и без дела" предшествовало ее неприятие:
Любой "деревенщик", порывшись в столе, найдет вам десятки отповедей <…> критиков, где в закрытых рецензиях, давая "отлуп" тому или иному, ныне широко известному произведению, глумливо, с интеллектуальным сарказмом писалось, что в "век НТР и этакая вонь онучей?", "да куда же вы идете-то и насколько же отстали от жизни и передовых идей?".
Упреки "деревенщикам" в непонятной любви к "задворкам" цивилизации в самом деле периодически раздавались на протяжении 1960-х и 1970-х годов, но все же Астафьев заострил внимание лишь на одной, задевшей его писательское самолюбие, стороне вопроса. Факты, тем не менее, свидетельствуют и об обратном – наличии у писателей-"неопочвенников" поддержки со стороны критики и, как показали Николай Митрохин и Ицхак Брудный, представителей официальных инстанций. Роль символических преемников русской классической литературы, на которую критика "долгих 1970-х" совместными усилиями ввела "деревенщиков", также давала им ряд явных и неявных преимуществ. В этой главе речь пойдет о дискурсах традиции и наследования в процессах индивидуальной и групповой самоидентификации "деревенщиков". А поскольку новые интерпретации русской классики и базирующиеся на них схемы самообъяснения вырабатывались и распространялись критиками и публицистами, деятельности последних в этой главе также будет уделено особое внимание.
"Консервативный поворот" и "классикоцентризм" "долгих 1970-х"
Чтобы убедиться в "классикалистских" предпочтениях культуры "долгих 1970-х", достаточно бросить беглый взгляд на периодику. Газеты и журналы сообщают о праздновании во всесоюзном масштабе юбилеев классических авторов, бурно обсуждают постановки классики на театральной сцене и в кино, предлагают новые варианты прочтения известных со школы текстов, в очередной раз констатируют благотворность влияния классического искусства на современность. Советские школьники, юноши и девушки брежневской поры, внимающие стихам Пушкина и что-то открывающие в этот момент в себе, – выразительная сцена из фильма Динары Асановой "Ключ без права передачи" (1976), ставшая визуализированной эмблемой интеллигентского переживания контакта с классикой-Культурой в годы "застоя". "Предстояние" героев перед памятником Пушкину, вслушивание в стихи современных поэтов знаменовали перемещение из казенно-правильного мира советской школы, ассоциируемой с государством, в пространство настоящих чувств и жизни.
Дискуссии о классике в позднесоветском газетно-журнальном пространстве возобновлялись регулярно, но оставляли впечатление пробуксовывающих на месте, – из года в год при помощи одних и тех же аргументов обсуждалась одна и та же "нестареющая" проблема "классика и современность". К классике как исторически специфицированному явлению эти дебаты имели косвенное отношение. Длившийся десятилетиями разговор о ней был ориентирован на другое – постоянное воспроизведение формул объяснения мира и человека, выработанных классикой и очерчивающих более или менее единое смысловое пространство для ее читателей, как "профессиональных", так и знакомых с ней в объеме школьной программы. По сути, русская классика, в качестве "великого наследия" окончательно апроприированная советскими институтами, в "долгие 1970-е" стала одним из главных факторов поддержания коллективной культурной идентичности разных слоев и групп.
"Классика всегда определяется тем, для чего ее используют", – заметил Антуан Компаньон, и существование русской классики в культуре "застоя" подтверждает точность этого наблюдения. Интеллигентская среда и массовый читатель разделяли уверенность в том, что именно классика способна дать ответы на вопросы и запросы, исходившие от противоположно ориентированных социальных групп. Несменяемость авторитетов, составлявших классический пантеон, регулярность празднуемых юбилеев, продуцировали смыслы, связанные с утешительной для власти идеей стабильности существующего порядка. Одновременно диссидентствующая часть советской интеллигенции черпала из произведений А.С. Пушкина, Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского, А.И. Герцена поучительный опыт "тайной свободы". В признании всеобщей значимости отечественной классики были солидарны тогда и традиционалисты, и "новаторы". Основополагающий тезис доклада Петра Палиевского, с которым он выступил в ходе дискуссии "Классика и мы" (1977) – "не столько мы интерпретируем классику… сколько классика интерпретирует нас", – вызвал единодушное согласие у всех, кто бурно оппонировал друг другу в ходе сопровождавшегося скандалами заседания. "Опора на нравственный авторитет классики, аргументация от традиции" (курсив автора. – А.Р.), по определению Галины Белой, стали интеллектуально-эстетическими приоритетами 1970-х, а неизбежные издержки "классикализации" культуры этого периода в иронической формуле суммировал Станислав Рассадин: "трепет перед классикой стал такой же модой, как прежнее отрицание ее".