В основе провозглашаемых "деревенщиками" намерений пробуждать в читателях "чувства добрые", усмирять разрушительные инстинкты лежало признание педагогической функции культуры, точнее Культуры – "образовывающей" и "образующей" человека. Отсюда же исходило стремление писателей ценностно ранжировать режимы приобщения к ней, отделять подлинное "вживание" от имитации. Так возникла упоминавшаяся в предыдущих разделах типология социальных персонажей, дифференцированных по степени интернализации культуры, – интеллектуал, мещанин, интеллигент, "человек из народа". Реанимация "неопочвенниками" череды этих узнаваемых фигур во многом есть следствие "картографирования" реальности через призму конфликта культуры и цивилизации, который их интеллектуальным предшественникам в XIX и начале ХХ века казался надежным аналитическим инструментом и в таковом качестве продолжал использоваться в "долгие 1970-е". По сути, "неопочвенники" с небольшими вариациями воспроизвели давно знакомую идеологическую конфигурацию, в которой два первых персонажа объединялись причастностью к городской культуре и отсутствием "оригинальности", "подлинности", но разводились как "высокий" и "низкий" варианты современного урбанизированного человека. Стойкое неприятие интеллектуалов сплачивало "деревенщиков" как представителей "почвы", а конфликт с мещанством помогал осознать себя интеллигентами, причастными настоящей, не суррогатной культуре.
В "долгие 1970-е" критичное отношение к мещанству, урбанизирующимся выходцам из рабоче-крестьянской среды не было прерогативой "неопочвенников", но объединяло практически все группы отечественной интеллигенции, которая всегда перед лицом этой разновидности Другого консолидировалась весьма успешно. Мещанин в позднесоветский период в официальном идеологическом дискурсе трактовался как балласт, отягчающий движение социалистического общества в будущее, носитель социального эгоизма, самим фактом существования тормозящий решение "архитрудной задачи воспитания нового человека". Подводя итоги дискуссии о мещанстве, прошедшей в 1967 году на страницах "Литературной газеты", Феликс Кузнецов указывал на ошибки Леонида Жуховицкого и Юрия Сотника, усомнившихся в наличии мещанства в СССР, и демонстрировал образец "диалектичного" подхода к данной проблеме:
…[проблема] преодолени[я] мелкобуржуазной, мещанской психологии и нравственности не решается лишь в сфере сознания и так быстро, как нам хотелось бы. Она будет решена, в конечном счете, упорным трудом народа, развивающего производительные силы общества и в этом труде, созидании преобразующего себя.
Интеллектуалов либерального толка мещанин оскорблял ограниченностью интересов, вкусовой эклектикой и потребительским настроем, а вот критика мещанства национально-консервативными группами методично претворяла контрмодернизационные реакции в культурно-идеологическую программу. В знаменитой статье М. Лобанов ядовито рассуждал об уродливом явлении – "просвещенном мещанстве" (консервативная версия "человека массы"), вызванном к жизни процессами модернизации, и доказывал, что оно возникает в результате разрыва с "первоисточником культуры" – "народной почвой". В контексте размышлений Лобанова возникало имя Александра Герцена, чьи обличительные тирады в адрес европейского мещанства и "буржуазности" были близки позднесоветским консерваторам. Варьируя идеи Герцена и объясняя современные реалии в духе романтической риторики "органичности", критик заявлял: "Нет более лютого врага для народа, чем искус буржуазного благополучия. Это равносильно параличу для творческого гения народа". Виктор Чалмаев, также комбинируя "организмическую" и "механистическую" метафорику, диагностировал пугающий процесс "выветривания почвы" – освобождение составляющих ее песчинок от связи с целым и возникновение "толпы":
Толпа – <…> свидетельство распада народа на механическое, связанное чисто материальными нуждами, арифметическое множество. <…> в ней происходит понижение психического типа личности, человеку внушается утилитарная мысль, что лучше быть сытой свиньей, чем недовольным, изнемогающим от гуманистических тревог и сомнений Сократом.
В статье о Максиме Горьком Чалмаев в самых мрачных тонах рисовал натиск в начале ХХ века на Россию "одноклеточных хищников", "буржуазного чудовища материализма" и перелагал на язык позднесоветского национал-консерватизма идею "антибуржуазной" сущности русского народа: Россия – "омут" в "мелководной" Европе, а потому "русский народ не мог так легко и безболезненно, как это произошло на Западе, обменять свои былые святыни на чековые книжки…" Старательное отождествление критиком модернизационного и европейского, утверждение национальной самобытности в акте отказа от "иностранного", как говорилось, были далеко не новы: Лобанов, Чалмаев, Кожинов, позднее Селезнев следовали в этом за русскими интеллектуалами последней трети XIX века (прежде всего Константином Леонтьевым и Николаем Данилевским), представителями "скифства", "евразийцами", тревожившимися по поводу "обуржуазивания" русской жизни и народа. "Деревенщики" разделяли давнюю неприязнь русской интеллигенции к мещанству. Внимание к проблемам культуры и ее "цивилизационному" аспекту – "культурности", усиленное обстоятельствами их собственной социальной биографии, продолжало традицию русской консервативной мысли рубежа XIX – ХХ веков, с той существенной разницей, что критика мещанства, его вульгарных вкусов и примитивных ценностей на этот раз исходила от маргинализированных представителей крестьянства.