И как истинно культурный человек он умел не делать, не показывать дистанции. Пожалуй, это отличительная черта тех немногих подлинно культурных интеллигентных людей, которых я встречал. <…> Как сегодняшнему обществу недостает таких людей! Без снобизма, заносчивости, угодливости и перехмура. Зато сколько полукультурных снобов!
Естественность поведения в глазах "деревенщиков" была характеристикой, объединявшей рафинированного интеллигента и "простого" человека в рамках символической народной общности. "…Люди настоящие – самые "простые" (ненавижу это слово!) и высококультурные – во многом схожи, – заявлял Шукшин. – <…> Ни тем, ни другим нет надобности выдумывать себе личину, они не притворяются…". Органичное поведение интеллигента и крестьянина, по Шукшину, не нуждается в "личине", в то время как поведение интеллектуала, порожденного городской цивилизацией, в восприятии тех, кто этой цивилизации до определенного момента не был причастен, оставалось маркированным, потому воспринималось как утрированно раскованное и утрированно артистичное. Столь же искусственным и тоже маркированным виделось "деревенщикам" поведение вчерашнего деревенского жителя, а сегодня мещанина, чье овладение культурой было формальным, ориентированным на "маленькие нормы". "Культурность", призванная прежде всего посылать окружающим сигнал об изменившемся социальном статусе ее носителя, оценивалась "деревенщиками" иронически, а то и саркастически. Шукшин обращался к читателю:
Это вранье, если нахватался человек "разных слов", научился недовольно морщить лоб на выставках, целовать ручки женщинам, купил шляпу, галстук, пижаму, съездил пару раз за рубеж – и уже интеллигент. Про таких в деревне говорят: "С бору по сосенке". Не смотри, где он работает и сколько у него дипломов, смотри, что он делает.
Сами же "деревенщики" склонялись к противоположной стратегии самопрезентации – поведению "естественному", основанному на игнорировании условностей этикета, прямоте, спонтанности реакций, "искренности" (то есть к акцентированию не "культивированного", а "природного"). Такое поведение, как не раз отмечалось, было попыткой достичь независимости от власти чужих правил. Выбор в пользу "естественного" поведения мотивировался следованием "натуре" и нежеланием осваивать "вторичный" пласт культуры – "поверхностную" цивилизованность, нашедшую выражение в тех элементах светскости и свободы специфически интеллектуалистской самопрезентации, которой таланты из провинции противопоставляли молчаливую серьезность, пусть иногда граничащую с тяжеловесной неуклюжестью, но таящую глубину и незаемный жизненный опыт. Описывая участие в 1959 году в литературном семинаре, Астафьев по этому признаку разводил писателей из провинции и "высоколобую" московскую творческую среду:
Я был на этом семинаре и убедился воочию, что молодые "культурные" москвичи, имеющие под боком первоклассные библиотеки, академиков, маститых писателей и т. п., ничего за душой не имеют, кроме цинизма, пошленьких анекдотцев, литературных сплетен и беспрецедентного апломба. Они и научились-то только тому, чтобы плюнуть в руку, которая дает им хлеб. Рабочий для них – быдло с жерновами вместо мозгов. <…> Ведь не они дали рассказы-то на-гора во время работы семинара, а все те же периферийщики, умеющие работать и не говорить красиво, не удивлять блестящими верхушками, нахватанными повсюду.
Соединив оппонентов с "цивилизованностью" ("блестящими верхушками, нахватанными отовсюду"), маркировавшей чужой социально и культурно язык, посчитав ее искусственной и избыточной, для себя "деревенщики" избрали, как подразумевалось, более тяжелый, требующий серьезных внутренних усилий путь – путь внутреннего, глубинного приобщения к культуре, самолегитимацию через "культуру", минуя "культурность", иначе говоря, путь превращения в "подлинного интеллигента".
Впечатлившие "деревенщиков" интеллигентские стратегии публичной самопрезентации с эффектом не акцентируемой, но всеми ощутимой значительности (тогда говорят о "масштабе", "величине" личности) были стратегиями мягкого контроля над "объективирующим взглядом других". Интеллигентские естественность и органичность в сочетании с образованностью и культурной утонченностью, так же как крестьянские органичность и естественность в сочетании с душевной деликатностью, давали в сумме "внутреннюю культуру". Судя по высокой частотности использования этого понятия в публицистике и письмах "деревенщиков", оно стало для них одним из наиболее эффективных способов культурной самолегитимации. Астафьев доказывал:
…чем выше уровень эстетический у человека, чем богаче его внутренняя культура… тем он сдержанней, уважительней и человечней в своих замечаниях;
Дело ведь не в классах, а в самообразовании, в прирожденной внутренней культуре, которая порой бывает тоньше, поэтичней, чем у людей с "поплавком" на борту пиджака.
Как можно понять, то имплицитное, то эксплицируемое Астафьевым противопоставление "внутренней культуры" симуляции этого качества при помощи академических знаков отличия (диплом, "поплавок") в приведенных фрагментах возникает неслучайно. Авторские суждения полемически заострены против тех, кто был источником социального и культурного унижения и боли от его неизжитых последствий. Уязвленность культурной "неполноценностью", пережитая некогда "деревенщиками", оказалась тем более сильной, оттого что вошла в резонанс с инкорпорированным в крестьянина чувством "отсталости" и желанием от него избавиться. "Внутренняя культура", о которой вел речь Астафьев, была идеальным вариантом мягкой трансформации габитуса путем глубокой, последовательной, нетравматичной интернализации культурных норм. Именно это понятие, обладавшее выраженным терапевтическим смыслом, позволяло "деревенщикам" согласовывать две идентификационные модели (народно-крестьянскую и интеллигентскую) и самоопределяться в поле культуры, занимая позицию антиинтеллектуалистскую и антицивилизаторскую, но требующую "внутренней" приобщенности к культуре, дающую возможность почувствовать себя "интеллигентом духа".
Культура и культурность: Производители и потребители
"Обличая мещанство": "деревенщики" как интеллигенция