Исследование посвящено особенностям "деревенской прозы" 1960-1980-х годов – произведениям и идеям, своеобразно выразившим консервативные культурные и социальные ценности. Творчество Ф. Абрамова, В. Солоухина, В. Шукшина, В. Астафьева, В. Белова, В. Распутина и др. рассматривается в контексте "неопочвенничества", развивавшего потенции, заложенные в позднесталинской государственной идеологии. В центре внимания – мотивы и обстоятельства, оказавшие влияние на структуру и риторику самосознания писателей-"деревенщиков", темы внутреннего диссидентства и реакционности, "экологии природы и духа", памяти и наследования, судьбы культурно-географической периферии, положения русских и русской культуры в советском государстве.
Содержание:
"ДЕРЕВЕНЩИКИ": ПЕРЕЧИТЫВАЯ ЗАНОВО (вместо предисловия) 1
Глава I - "Я КОНСЕРВАТОР. ОТЪЯВЛЕННЫЙ РЕТРОГРАД": "НЕОПОЧВЕННИЧЕСКИЙ" ТРАДИЦИОНАЛИЗМ – РЕВОЛЮЦИЯ И РЕАКЦИЯ 2
Глава II - "МНЕ БЫ ХОТЕЛОСЬ КОГДА-НИБУДЬ СТАТЬ ВПОЛНЕ ИНТЕЛЛИГЕНТНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ": ПИСАТЕЛИ-"ДЕРЕВЕНЩИКИ" И ПРОБЛЕМЫ КУЛЬТУРНОГО САМООПРЕДЕЛЕНИЯ 24
Глава III - "НА ФОНЕ ПУШКИНА…": КЛАССИКА И "ДЕРЕВЕНЩИКИ" (К ВОПРОСУ О КОНСТРУИРОВАНИИ ПРЕЕМСТВЕННОСТИ) 55
Глава IV - "ПОРУШИЛИ ВЕКОВЕЧНЫЙ ПОРЯДОК – А ВСЕ ИЗ-ЗА РАДИ ЭЛЕКТРИЧЕСТВА…": ЭКОЛОГИЗМ И РЕГИОНАЛИЗМ "ДЕРЕВЕНСКОЙ ПРОЗЫ" 83
Глава V - "ДЕРЕВЕНСКАЯ ПРОЗА" И ОТВЕТ НА "ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС" 127
ЗАКЛЮЧЕНИЕ 166
ИЗБРАННАЯ БИБЛИОГРАФИЯ 172
Сноски 183
Анна Разувалова
Писатели-"деревенщики": литература и консервативная идеология 1970-х годов
"ДЕРЕВЕНЩИКИ": ПЕРЕЧИТЫВАЯ ЗАНОВО (вместо предисловия)
Несколько раз в ответ на слова о том, что я пишу работу о позднесоветском литературном консерватизме – о "деревенщиках", я слышала от собеседников, чья молодость пришлась на 1960-е годы: ""Деревенщики" – консерваторы? Да… конечно, консерваторы… И все же странно – кажется, это было совсем недавно". Некоторую заминку в разговоре вызывал, как мне теперь кажется, не сам термин "консерваторы" применительно к этому направлению, а то, о чем он напоминал – о действующих лицах, обстоятельствах, атмосфере тех времен, когда "деревенщиков" называли "реакционерами", но относиться к этому клейму и "заклейменным" можно было ( уже стало можно ) по-разному. Интеллигент хрущевской и брежневской поры в зависимости от идеологических предпочтений мог видеть в "неопочвенных" авторах представителей крестьянской "мелкособственнической стихии", усомнившихся в "завоеваниях Октября", или воплощение "русскости", не убитой "советским", носителей "отжившей" морали и деревенских предрассудков или этически обеспокоенных интеллектуалов, ясно различавших черты близящегося культурного кризиса. Впрочем, причины, по которым в "долгие 1970-е" вроде бы сугубо вкусовое высказывание о "деревенской прозе", комплименты или упреки в ее адрес, легко разворачивалось в нечто большее – будь то свидетельство "духовно-нравственных" устремлений личности или обозначение ее идеологической позиции, еще станут предметом обсуждения в этой книге, а пока только замечу – с тех пор изменилось не так уж много. Да, "деревенщики" давно перестали быть активными персонажами современной литературной сцены, но уж если о них заходит речь, то выясняется, что для одной части читателей с советским культурным бэкграундом они по-прежнему – явление не столько литературного, сколько общественного плана, "мнимые" величины, возникшие в атмосфере фальшивого позднесоветского гиперморализма, а для другой – современные классики, создавшие убедительные художественные миры, повествовавшие о "вечном" (о душе, памяти, жизни и смерти), и заключать их в пределы социоидеологических коллизий – значит не видеть в них главного. Эти споры снова и снова воспроизводят символические (и не только) различия между разными группами читательской аудитории, в том числе ее "профессиональной" части. Вокруг реплики известного филолога "Просто вот из интереса перечитал почти все произведения вашего раннего Распутина и теперь (без)ответственно заявляю: "Это – читать невозможно и не нужно, это – очень плохая проза!"" в социальной сети разворачивается полемика с упоминанием множества имен, привлечением экспертов, которые помнят "как было", аргументацией от этики и от эстетики; высказанные по ходу дела суждения (например: "Вы что, там, в Москве, с ума посходили? Ну Распутин, конечно, не гений языка, но В. В. Личутин – безусловно. На Западе его бы считали первым национальным писателем, за "уровень языка", а не почвенные клише…" ) аккумулируют явные и скрытые предубеждения, которыми определяется наше восприятие литературы как таковой и (не)приятие "деревенщиков" в частности – тут и возмущение столичными вкусами, и принятая по умолчанию антитеза "низкого" (идеологии, "почвенных клише") и "высокого" ("языка"), и стремление реабилитировать относительно позднего "деревенщика" Личутина, напомнив о "подлинных" критериях художественной ценности.
Любопытным образом позднесоветские и перестроечные споры вокруг "деревенской прозы", как и особенности ее "нобилитации", повлияли на институциональное устройство филологической среды, занимавшейся исследованием творчества "неопочвенников" (их изучение обычно локализовано в вузах тех регионов, с которыми писатели были связаны), и ее теоретико-методологические предпочтения. Предлагаемые в этой среде контексты филологической интерпретации традиционалистской прозы ("деревенщиков") нередко сами по себе довольно традиционны. Говоря о "традиционности", я имею в виду, во-первых, зависимость таких контекстов от идей правой, национально-консервативной критики "долгих 1970-х" (по сей день считается, что именно она верно истолковала аксиологию и стилистику "деревенской" школы), во-вторых, их устойчивость, тиражируемость, особенно заметную, если обратиться к массово поставляемым на российский научный рынок статьям в вузовских сборниках и кандидатским диссертациям. У исследователей "деревенской прозы" есть вполне определенные представления об идеологии и поэтике "неопочвеннического" традиционализма, есть ряд готовых дефиниций для каждого из видных авторов этой школы, соответственно проблематизация традиционалистского дискурса о традиционализме воспринимается как этический вызов – подрыв авторитета современных классиков русской литературы. Однако круг, который по каким-либо причинам – эстетическим и/или идеологическим – отвергает "деревенскую прозу", видит в ней лубок или далекое от всех норм политкорректности высказывание, тоже обычно руководствуется не проблематизируемыми пресуппозициями. Исходя из сложившегося положения вещей, я пыталась решить в книге две задачи: во-первых, найти новые, не учтенные контексты, которые помогли бы осмыслить возникновение "неопочвеннического" литературного сообщества и тех риторико-идеологических формул, которые его создали, во-вторых, реинтерпретировать типичную для "деревенщиков" проблематику (экологическую, регионалистскую, национально-патриотическую), взглянув на нее не столько как на набор сюжетно-стилевых моделей, "отражающих" эмпирику общественной жизни, сколько как на инструмент самоописания и самопонимания национал-консерваторов. Отсюда структура книги, в которой нет последовательно разворачиваемого от раздела к разделу нарратива, но есть маятникообразное возвращение к темам и проблемам, обозначенным в первой главе и связанным с переосмыслением типичной для "деревенщиков" проблематики на предмет возможных импликаций правоконсервативного и националистического свойства (хронологически в центре внимания, в основном, "долгие 1970-е" , хотя в I главе я обращаюсь к событиям конца 1950-х, а в IV иV главах – к периоду перестройки). Вопросы поэтики и нарраталогии затрагиваются в книге спорадически, я сосредоточиваюсь на них лишь в той степени, в какой они необходимы, чтобы очертить смысловые границы "неопочвеннического" консерватизма и прояснить отдельные социопсихологические аспекты "деревенской" литературы.