Тетя (она не плачет, но все лицо ее дрожит; вдруг громко почти кричит). Нет, ты его не знала! Ты его не знала! Его никто не знал! Коля, мой Коля! Брат ты мой, Колечка! Умер, голубчик, умер.
Александра Петровна (так же кричит и даже топает ногой). Да как же тебе не стыдно перед Богом! Да как же я его не знала! Бессовестная ты! Бессовестные вы все. Колечка мой, друг мой, одна моя?.. О, Господи, Господи!
Тетя. Саша, родная моя, одни мы, одни мы с тобой… (Обнимает золовку, и обе вместе плачут.)
Всеволод и Надя (вместе). Мама!
Вася (вдруг кричит с плачем) . Мама! Перестань! Мама!
Александра Петровна (отрываясь от тети и судорожно крепко обнимает Всеволода). Всеволод! Севочка! Ты один теперь… Ты одна наша… Сева, Севочка! Умер ведь папа!
Всеволод (плача, но твердо). Я с тобою, мама, я с тобою.
Александра Петровна . Севочка! Я не могу!
Валится на колени, цепляясь за его руку. К ней бросаются Надя и Вася, и все трое с плачем и бессвязными восклицаниями окружают Всеволода.
Надя. Сева! Севочка!
Всеволод (плача и гладя волосы матери). Я с тобой, мама! Я с тобою!
Только тетя Настя стоит в стороне – заложив бессознательно руки в бока, дрожа всем лицом, она смотрит на этих.
Тетя. Да-да-да! Да-да-да! Да!
Вторая картина
Знойный полдень. Уголок сада Мацневых. Четыре высоких и кряжистых тополя составляют как бы тенистую беседку; здесь несколько простых, без спинок, деревянных некрашеных скамеек. Кругом густые заросли малины, широкие кусты крыжовника и смородины; дальше молодой, но пышный фруктовый сад, яблони и груши. Возле дорожек трава полна цветов и высока – почти до пояса. Неподвижный воздух весь гудит, как тугая струна, – так много в траве пчел, ос и всякой другой жизни.
Под тополями дорожка разветвляется и идет к дому вдоль двухэтажного, бревенчатого амбара-сарая, с несколькими небольшими конюшенными оконцами. За углом амбара, в гуще высоких берез и кленов, терраса, на которой в настоящую минуту оканчивается поминальный обед. Террасы отсюда не видно, доносится только сдержанный гул голосов и стук посуды. Один раз попы и обедающие поют "вечную память".
Под тополями собралась молодежь, бывшая на похоронах, но уклонившаяся от обеда. Здесь Зоя Николаевна, Катя и Столярова; гимназист Коренев, Нечаев. Все девушки в черных платьях. Говорят негромко, с большими паузами.
Коренев. Смотрите, господа, сегодня к вечеру опять гроза собирается. Ну и жара!
Нечаев. Да, парит. Зоя Николаевна, вы где вчера находились, когда эта молния хватила?
Зоя. Дома сидела. Да у нас было не так сильно.
Нечаев. А мы думали, что прямо в крышу.
Столярова. Аяв Ряды ходила и сразу вся промокла. На подъезде спряталась.
Катя. Испугалась?
Столярова. Конечно, нет.
Катя. Ну и врешь, испугалась! А я как гроза, так все подушки себе на голову и лежу ни жива ни мертва. Ох, Господи батюшки, да когда же они кончат есть! И как они могут: мне кусок в горло бы не пошел. Бесчувственные какие-то!
Коренев. Языческий обычай: тризна над умершим.
Катя. Ну, вы тоже, язычник! А если хочется, так подите, кушайте себе, вас никто тут не держит. Язычник тоже!
Коренев. Но позвольте, при чем…
Нечаев. Всеволоду трудно: он в таком состоянии, а тут надо занимать разговорами, угощать…
Катя. Да неужели еще разговорами занимать? Ей-Богу, бесчувственные! А Севочка наш молодец, я сегодня в церкви в него влюбилась, так вы и знайте. Такой бледный, такой красивый, такой серьезный… бедненький, так бы на шею ему и бросилась!
Столярова. Александру Петровну два раза из церкви выносили.
Умолкают.
Нечаев. Вам жаль, Зоя Николаевна?
Зоя. Да. Мне Николая Андреича жаль.
Нечаев. Он вас очень любил, я знаю.
Умолкают.
Катя. Где-то моя Надюшка несчастненькая? Неужто и она этих идолов бесчувственных занимает! Вот недоставало, прости Господи!
Нечаев. Нет, она с Александрой Петровной. Вы очень печальны, Зоя Николаевна.
Зоя. Да.
Коренев. А какой у дяди сад роскошный, густота какая!
Катя (с гордостью). Сам Николай Андреич насадил. Столярова, хочешь, пойдем посмотреть? Вставай.
Коренев. Постойте, опять поют.
Молчание. На террасе нестройно поют "вечную память".
Гимназист (баском подпевает). Вечная память… вечная память. Кончили. Ну, пойдемте, и я с вами. По какой дорожке пойдем?
Катя. По этой. Я тут каждую яблоночку знаю, он сам мне показывал. Он не одну Зойку любил, а и меня тоже.
Коренев. Да, жалко дядю Колю.
Скрываются за поворотом.
Нечаев. Значит, осенью в Москву, Зоя Николаевна?
Зоя. Да, Корней Иваныч! Отчего все так просто? Вот умер человек, и как будто ничего не случилось, и мы опять в саду сидим. Промелькнула какая-то тень, чьи-то ресницы взмахнули, что-то стало ясно на минуту – и опять закрылось. Сад!.. Вчера я еще понимала, что Николай Андреич умер, и это было ужасно, а сегодня уже не понимаю. Умер… Это правда, что он умер?
Нечаев. Правда, Зоя Николаевна. Я, к сожалению, не умею объяснить, но так надо, вероятно.
Зоя. И как только зарыли человека в землю, так необходимо тотчас же начать забывать. И мы все его забудем, так надо.
Нечаев. Но Всеволод потрясен. Я еще никогда не видал его таким, и я даже не совсем понимаю… Ах, если бы вы все знали, Зоя Николаевна!
Зоя. Что все?
Нечаев. Так! Но до этого дня Всеволод был моложе меня на год, а теперь стал на десять лет старше. И как я его люблю – Боже мой, как я его люблю! Когда он сегодня один, впереди всех, без фуражки шел за гробом, я не смел подойти к нему, но если бы смел…
Зоя (ласково глядя на него). Вы очень хороший человек, Корней Иваныч.
Нечаев (решительно). Не говорите так!
Зоя. Почему? Нет – вы очень хороший, вы даже удивительный, я сегодня смотрела на вас. И у вас такие хорошие глаза!
Нечаев (волнуясь) . Зоя Николаевна… нет, не говорите так! И не смотрите так на меня; слышите… простите, что я так, но не надо! Я просто… скотина!
Зоя (тихо улыбаясь). Вы-то?
Нечаев. Нет, это факт… ах, Зоя Николаевна, какой это вообще ужас! Вы чистая девушка, но если бы вы знали, до какой низости, до какого падения может дойти человек, какие у него могут быть подлые, коварные, отвратительные мысли. Нет, это что же! Это невозможно! – Постойте, там, кажется, кончили, сейчас все пойдут сюда…
Зоя. Я не хочу, тогда я уйду. Мне невыносимо видеть…
Нечаев. Нет, нет – но послушайте! Если… если мой Бог мне позволит, то я тоже переведусь в Москву. Нет, это что же, вы подумайте!
Зоя. Какой ваш Бог? Разве у вас особенный?
Нечаев. Особенный, да. Но если (бьет себя в грудь) позволит… Идут. (Скороговоркой, шепотом.) Или – сдохну, факт!
На дорожке показываются Катя и остальные. У Катя в руке большой букет жасмина.
Зоя (также шепотом). Что вы говорите, Корней Иваныч?!
Нечаев. Если вы… хоть немного цените меня, то – молчите. Я скотина. – Идут.
Катя (садясь). Там, кажись, кончили, надо и нам по домам. Повидаем Надюшу, да и айда. Господи, какой еще длинный день, и что бы такое придумать? Столярова, пойдем ко мне, а дотом вместе купаться.
Столярова. Пойдем.
Катя. Ты на спинке умеешь?
Столярова. Конечно, умею.
Катя. Врешь, поди? А я, матушка, как на спинку повернусь, так и поминай как звали, с водолазами не найдешь. Ну, тише, ты! – вон идет. Миленький мой!
От дома к сидящим идет Всеволод, здоровается, как будто раньше никого не видал. Бледен и серьезен; впечатление такое, словно при разговоре не сразу все слышит и понимает. Но старается до известной степени быть как все.
(Привставая, очень почтительно.) Здравствуйте, Всеволод Николаевич!
Нечаев. Разошлись, Всеволод? Устал ты с ними, брат.
Всеволод. Нет, ничего. – Там еще кой-кто остался. – Жаркий сегодня день.
Садится и закуривает. Почтительное молчание.
Катя. Всеволод Николаевич, это ничего, что мы у вас жасмину нарвали? Это мне на память.