Через год после "Запада" Антокольский выпустил "Третью книгу". В ней впервые появился знаменитый "Санкюлот" ("Мать моя - колдунья или шлюха, А отец - какой-то старый граф"). По собственным словам поэта, он стремился выразить в этом стихотворении самое заветное: "чувство истории, которая продолжается и сегодня, продолжается и в нас, современниках великой эпохи".
"Санкюлот" сыграл в творчестве Антокольского особую роль. "С этого стихотворения, - сказал однажды поэт, - началось мое увлечение определенной эпохой - французской революцией. До "Санкюлота" я о ней не думал".
"Санкюлот" включен в большой раздел "Фигуры", где мы находим ставшие традиционными для Антокольского романтические театральные образы: Дон-Кихот, Карлик, Актер. Они, как всегда, скульптурны и эффектны, но не вносят в поэзию Антокольского ничего нового по сравнению со "Стихотворениями" и "Западом". Исключение должно быть сделано только для "Санкюлота". В конце этого стихотворения герой его - горбун и акробат, участник событии якобинской диктатуры - обращается к поэту и ко всем людям двадцатого века:
И сейчас я говорю с поэтом,
Знающим всю правду обо мне.
Говорю о времени, об этом
Рвущемся к нему огне.Разве знала юность, что истлеть ей?
Разве в этой ночи нет меня?
Разве день мой старше на столетье
Вашего младого дня?
В "Третью книгу" вошел также большой раздел "Обручение во сне". Он открывает новые грани в поэзии Антокольского. Повторяя название ранней стихотворной пьесы, поэт вводит нас в свой лирический мир. Эта новая грань поэзии Антокольского не отделена от других, нам уже известных. Романтическая интонация продолжает господствовать и в лирике Антокольского, поэт остается верен привычному кругу театральных образов и представлений: "Будешь теперь Антигоной Всем, кто ослеп в эту ночь?" Любовная лирика отныне будет занимать почетное место едва ли не в каждой его книге.
Мне снился накатанный шинами мокрый асфальт.
Косматое море, конец путешествия, ветер -
И девушка рядом. И осень. И стонущий альт
Какой-то сирены, какой-то последней на свете.("Мне снился…")
Неизменным адресатом любовной лирики Антокольского станет Зоя Бажанова, в те годы молодая актриса вахтанговского театра. Павел Григорьевич познакомился с ней в дни первой заграничной поездки. Она стала его женой, его другом, его музой: "Это ты, моя сила и слава моя. Это ты, моя Зоя Бажанова".
В 1928 году вахтанговцы снова отправились за границу - на этот раз в Париж. У Антокольского было ощущение, что и до первого свидания с мировым городом он знал его вдоль и поперек. Еще бы - ведь он был уже автором "Санкюлота", а в его письменном столе лежала рукопись "Робеспьера и Горгоны"!
Одним из самых запомнившихся парижских впечатлений была встреча с Цветаевой. Марина Ивановна - Антокольского связывало с ней давнее близкое знакомство - подарила ему книгу "После России" и написала: "Дорогому Павлику Антокольскому", добавив цитату из Райнера Марии Рильке: "Vergangenheit steht noch bevor" ("Прошлое еще предстоит"). Впоследствии Антокольский не раз возвращался к жизни и судьбе Цветаевой, к своим встречам с ней, имевшим для него первостепенное значение (очерк "Марина Цветаева", стихотворение "Марина", статья "Пушкин по-французски"). "Марина Цветаева, - писал он, - была первым поэтом, которого я узнал лично и близко. Мало того, первым поэтом, который во мне угадал собрата и поэта".
После поездки в Париж Антокольский написал новый цикл стихов. Этот цикл удалось включить в подготовленную еще до поездки книгу "1920–1928". Тема кризиса и гибели буржуазной культуры, возникшая в стихах о Швеции и Германии, получила в стихах о Париже еще более острое решение. Поэта окружал "обугленный мир", но он все-таки верил, что великий и вечно молодой город вспомнит прошлое, смоет со своих улиц и площадей "танцующий ад лупанаров, Гарцующий ад мостовых", возродит свои революционные традиции.
Ты вспомнишь - и ружья бригады
Сверкнут в Тюильрийском саду.
Возникнет скелет баррикады,
Разбитой в тридцатом году.Ты вспомнишь - и там, у барьера,
Где Сена, как слава, стара,
Забьется декрет Робеспьера,
Наклеенный только вчера.("Итог")
Стихи Антокольского о Западе до сих пор занимают видное место не только в его творчестве, но и в советской поэзии вообще.
Той же рукой, что и стихи о Западе, написаны драматические поэмы Антокольского - "Робеспьер и Горгона" (1928), "Коммуна 1871 года" (1931), "Франсуа Вийон" (1934). Все они, в сущности говоря, вышли из "Санкюлота".
В первом издании Антокольский назвал "Робеспьера и Горгону" "драматической поэмой в восьми главах". Затем она стала именоваться "драматической поэмой" и наконец просто "поэмой". В Собрании сочинений она вновь названа "драматической поэмой".
Было бы наивно искать здесь глубокого и объективного раскрытия социально-психологической драмы Робеспьера. Перед нами воплощенная в образе Робеспьера романтическая трагедия некоей мировой усталости.
Белинский писал: "Всякое лицо трагедии принадлежит не истории, а поэту, хотя бы носило и историческое имя". Это полностью относится к "Робеспьеру и Горгоне". Только так и можно рассматривать это произведение. При таком подходе обнаружатся его незаурядные качества: острое чувство трагического, подлинный драматизм, неподдельная патетика, мастерское владение поэтическим диалогом. И над всем этим - страстное желание сделать поэзию достоянием театра, осуществить свою давнюю мечту - создать театр поэта. Поэма "Робеспьер и Горгона" написана поэтом, знающим театр.
В ней есть место, где Автор выходит из-за кулис и прямо обращается к зрителям с явно полемическим монологом:
Историки вправе гордиться бесполым
Законным и хладным забвеньем легенд.
Но я человек. Я отчаянья полон.
Итак - в Тюильри заседает Конвент……И вот они гибнут. Но тут же, сейчас же,
Добыты из пепла природы навек -
В загадочных ссадинах, в дыме и саже -
Сент-Жюст. Робеспьер… Человек. Человек…
То, чем вправе гордиться историк, приводит в отчаянье поэта. Он хочет разгадать "загадочные ссадины", воскресить преданные забвенью легенды, добыть "из пепла природы" и вернуть к жизни тех, кого звали Сент-Жюстом и Робеспьером.
Поэма "Робеспьер и Горгона" была написана до поездки во Францию. Оказавшись в Париже, автор поэмы побывал в музее Карнавале, где собраны материалы и документы французской революции, побывал в доме Дюпле, где жил Робеспьер. Однако, рассказывал Антокольский впоследствии, "я ничего не прибавил в поэме о нем, ни одной строки не зачеркнул, не переделал. Может быть, это было самонадеянно…".
После "Робеспьера" Антокольский взялся за поэму о Парижской коммуне, но его внимание отвлекла незаконченная рукопись о Франсуа Вийоне. "Еще в разгар работы над "Коммуной", - вспоминал поэт, - я хлопнул себя по лбу и решил, что мое настоящее дело не эти разрозненные фрагменты о Париже 1871 г., а веселая, живая, театральная вещь, озорство средневековья, с шутами, чертями, монахами, пропойцами".
Над "Вийоном" поэт работал с огромным увлечением. "Предлагаемая поэма, - писал он в кратком предисловии к первому изданию "Франсуа Вийона", - не претендует на то, чтобы использовать архивную пыль, относящуюся к Вийону. Вийон поэмы - литературный герой, а не историческое лицо. Все описанные здесь его приключения выдуманы мной" . Как тут не вспомнить еще раз слова Белинского…
В полном соответствии со своим замыслом, Антокольский ввел в поэму и шутов, и чертей, и монахов, и пропойц. Герой поэмы возвышается над окружающим его миром благопристойных торговцев, напыщенных рыцарей, псевдоученых каноников, похотливых монахов, церковных воров. Демократически-плебейский дух Вийона сродни его потомку санкюлоту.
Какими бы страшными карами ни грозили Вийону его многочисленные и опасные враги, он остается верен своей романтической юности:
Действительно, каюсь, я рвань-голытьба,
Не рыцарь, не папа, - мадонна, прости! -
Кабацкая вывеска вместо герба
Висит на моем худородном пути.
Многих советских поэтов, выступавших в двадцатые годы, принято именовать романтиками. Своего "Санкюлота" Антокольский называл "чем-то вроде манифеста поэта-романтика". Говоря о "Франсуа Вийоне", он замечал, что здесь "сконцентрированы признаки моего раннего романтизма" .