Стыкался я с утра до вечера. До сего дня я сохранил любовь к драке. В нашем доме на третьем этаже жил Валера Жидков – взрослый, дебиловатый, наглый увалень. Как-то он мне сообщил:
– Дядя твой был говнюк, и ты таким же растешь.
– Дядя мой погиб на фронте, – отвечал я, – а ты, мразь, живешь.
С этими словами я подобрал с земли камень граммов на триста и угодил Валере точно в лоб. Он лег на месте.
Но не зря гласит русская поговорка: "Битому неймется".
Как-то Жидков решил меня таки изловить и отдубасить.
Видно, рожа долго болела и позор был нестерпимый.
А я как раз играл во что-то с Женей Коцаревым. Жидков и его зацепил заодно.
Вечером Женька пожаловался старшему брату, деревенскому богатырю и боксеру, которого во дворе прозвали – для моего ума это до сих пор непостижимо – Моцарт. Мы втроем пошли к Жидкову. Моцарт позвонил, Жидков открыл – и получил такой удар, от которого мамонт бы сдох. Глаз Валеры следующие полгода выглядел, как черная, в разводах, электролампочка, вольт на 150… вкрученная в загаженный электропатрон.
Я пошел в школу. Писать я, к слову, также научился еще во младенчестве, сочинял сам и в литературе чувствовал себя как рыба в воде. Я знал уже, что в Настасьинском когда-то было Кафе поэтов, где Маяковский, разгуливая в желтой кофте, объяснял собравшимся, что он лучше в баре бл. ям будет подавать ананасную воду. В этом я был с ним полностью солидарен, только не очень понимал, что такое бл. дь, и интересно было, что такое ананасная вода.
Жили мы очень бедно. Мать приносила домой 700 сталинских рублей, которые тут же, невесть куда, исчезали. Иногда я говорил бабушке:
– Испеки, пожалуйста, колобок.
Бабушка пекла. Колобки были очень вкусные, хотя по составу ничем не отличались от мацы, разве что солью и сахаром.
Тогда же у меня произошло первое знакомство с властью. В какой-то большой праздник я гонял мяч по двору, где было развешано белье, ко мне прицепился участковый и поволок меня в милицию. Он держал меня за руку, за кожу, было очень больно, и, дождавшись, когда мы проходили мимо забора, я его толкнул.
Он кувырком перелетел забор, а я пошел домой и рассказал все родителям.
А у нас в гостях был полковник ГРУ, который ухаживал за одной из моих теток. И когда вывалянный в грязи милицейский урод вошел в нашу комнату, полковник заорал громовым голосом:
– Как стоишь перед полковником, свинья?
После этого мне налили рюмочку, и я вкусно покушал бабушкиными пирогами, самодельным "наполеоном" и прочим, что Бог послал…
В четыре года я впервые отправился в пионерский лагерь "Сокол" от Яковлевского завода, где работала моя тетя Тамара. Лагерь еще строился, я и сейчас помню запах сосновых опилок, и как строили корпуса. Там был всего один отряд, в основном из взрослых парней, и нескольких девушек, две из которых немедленно начали со мной дружить…
У одной было странное имя – Анина, почему я и запомнил. Как-то я, заигравшись, порвал ей пионерский галстук и страшно боялся, что ее за это накажут. Советский энкэвэдэшный страх вселялся в нас с рожденья.
В лагере, по мере взросления, я всех научил себя уважать и никому за все годы не позволил занять мою койку справа возле окна. С юных лет в клубе барышни на "белый танец" чаще всех приглашали меня. Это, по неспособности предвидеть будущее, сильно злило лучшего футболиста, старше меня года на три, и я после одних прощальных танцев, накануне его встречи с родителями, надолго искорежил ему рожу об угол клуба.
Даже помню, как его звали – Саша Медведев.
Вообще, обретаясь в младших отрядах, я был любимчиком девочек первого. Мне доставались и обнимашки, и поцелуйчики, а это заедало их ухажеров. Мне влетало от них, но и я не терялся: мог маленьким кулачком и в глаз заехать, и в нос, и незаметно подкрадывался к ним и остервенело колотил палкой по лицу и голове. За храбрость судьба наградила меня старшим другом – Колей Дудкиным, что он может и теперь подтвердить, и задевать меня с той поры побаивались. А уж если и случались невзгоды – мне их с лихвой компенсировала голубоглазая Тоня, самая очаровательная девочка в лагере.
Я неплохо играл в настольный теннис и как-то ухитрился попасть в финал лагерной спартакиады. Моим противником был парень намного старше меня. Вероятно, он считал, что это дает ему право на шутки и издевки по поводу моей игры. Я разозлился и проиграл…
Но его победа была недолгой. Не успел шарик коснуться земли, как ему в лоб влетела ракетка. В итоге: он наслаждался чемпионством в больнице, а меня отправили в Москву. Через несколько дней я вернулся на продуктовой машине: тетка Тамара уговорила начальника завода. И я опять пошел играть в теннис…
Рядом был лагерь им. Буденного. Мне шел 15-й год.
Я доски отогнул и начал ходить в тот лагерь. Все ко мне скоро привыкли и считали, что так и надо.
Я подружился там с Надей Поляковой. А тогда на заводах выдавали бесплатно обмундирование, в том числе широкие кожаные ремни, штаны и отличные куртки.
Бабушка мне перешивала военные штаны, наподобие джинсов Леви Страуса, и я в них с ремнем и в куртках чувствовал себя почти ковбоем.
Все скоро про нашу с Надей любовь узнали, но относились с пониманием.
Последняя поездка в лагерь… Кончилась третья смена. Мы вернулись в Москву. Договорились встретиться.
Наступил день, которого я так ждал. Думаю, что и она ждала. Взглянул в зеркало – неотразим. Только когда начал одеваться, обнаружил, что у меня есть лишь потертые школьные брюки и эта лагерная куртка.
Москва – не лагерь. На улице прохладно – в рубашке не пойдешь. А у матери был выходной синий костюм.
Надел я пиджак от того костюма. Он подошел, только пуговицы слева, и пошел на свидание. Прошел дом, вошел в арку, остановился и… вернулся домой…
Также я отдыхал в лагере от Обкома Просвещения в Малых Вяземах, в первом отряде. Самыми популярными в лагере были две 11-летние близняшки из Литвы и Милка, с родимым пятнышком на ладошке. Все перевлюблялись в них, они – в меня, а я – в медсестру.
За это меня весь отряд ненавидел, особенно Костя – бугай, 14-летний брат Люси – медсестры. Вот они мне и устроили "темную", когда я спал. Мне тогда было лет 11. Я проснулся, отбился кое-как, разбил стекло и – в окно. И пошел в изолятор. И стал там жить, а спал с Люсей.
Близняшкам плохо без меня. Они и говорят:
– Мы тоже можем тебе сделать то, что она.
Прослышав об этом, Костя дал слово меня убить.
Ну не совсем, конечно, скорее, образно. Но все же я украл из столовой свой первый славный топор. Гулял, где хотел, ездил в Москву, крутил роман с Люсей и близняшками, и тоже готовил страшную месть.
И вот я пришел, когда они все спали, нашел все бутсы (а 1-й отряд – футбольная команда). Один бутс оставил, а остальные бросил в дырку туалета. После я подползал к каждому под кровать, шипами бутсы изо всей мочи бил по голове и прятался. Они просыпались, в ужасе озираясь, и засыпали опять. Потом бросил в сортир последний бутс. Уехал в Москву. Через два дня было закрытие. Я приехал и на линейке насмешливо смотрел, как мои враги стоят с ужасными протуберанцами на голове. Кроме того, за бутсы родителям же платить.
Близняшки, уезжая, ревели на весь лагерь. Всю ночь я гулял с Милкой в лесу. Хорошая была девочка, ласковая очень…
Вожатый у нас был отличный. Играл на баяне, песни пел уникальные и, в том числе, Собиновские, и Дмитриевича, и Вертинского, даже блатные:
Помню двор, занесённый снегом белым пушистым,
Ты стояла у дверцы голубого такси.
У тебя на ресницах серебрились снежинки.
Взгляд усталый и нежный говорил о любви…
Вожатый уважал меня. Иногда пел песни мне только.
И все знал и покрывал. Верил, что я справлюсь, только улыбался. Жаль, имя его забыл.
Сейчас мне искренне жаль учителей, которым я достался в ученики. Конечно – не Царскосельский лицей, но не больно им повезло. "Русичку" я донимал изготовлением в диктантах и изложениях сверхмаксимального числа ошибок, извергая такие, какие никому вообще не снились, а с остальными разговаривал цитатами из Бомарше, Ростана, Гольдони, Мольера, Лопе де Вега, Ибсена, Шекспира, не брезговал Пушкиным, Лермонтовым, Грибоедовым, Островским и множеством других, не менее знаменитых имен.
Не мудрено, что у меня были "двойки" по всем предметам, и матушку без конца вызывали в школу за мою учебу и драки. Меня бы наверняка оставили в назидание на второй год, но я, идя на первое занятие по скрипке, угодил под троллейбус возле Ленкома, и водителя не посадили только потому, что, когда он меня вытащил, окровавленного, из-под колес, первыми моими словами были:
– Шофер не виноват.
Меня положили в детскую Филатовскую больницу.
Там я быстро пришел в себя и начал баловаться.
А ходили там все без трусов в рубашках, которые были выше переднего места.
Застав меня разъезжающим на огромной оконной раме, нянька разозлилась и поставила меня в угол в палате девочек. Её чуть удар не хватил, когда она вошла и увидела, что все кровати сдвинуты, посередине лежу я, а рядышком девчонки угощают меня гостинцами и ластятся…
Во втором я сильно полюбил отличницу Иру Фридман и, чтобы стоять рядом с ней на линейке, тоже стал отличником… Никогда не забуду: мы стоим рядом на линейке, она пылает, как горн в кузне, и я чувствую, что это из-за меня…
Вскоре, однако, это увлечение прошло, и от школы на меня повеяло невообразимой скукой.
Я начал прогуливать уроки, слоняясь по старинным переулкам, бульварам, все более погружаясь в стихи символистов, которыми я бредил, как шизофреник.