- Настоящий ты жид, торгашеская душа! - вскрикнул командор в бешенстве, - ты не даром свековал с евреями: к тебе пристало их мелкое сребролюбие; кроме денег, ты ничего на свете не видишь, ничего не чувствуешь и не понимаешь, кроме барыша или убытка!.. Твой отец не ошибся в тебе - он хорошо упрочил и определил твою будущность! Но я… я!.. за что я гибну вместе с тобой?.. за что должен я проститься с будущностью, для которой воспитан, которую преследовал всю жизнь свою от отроческого возраста? Ненависть к Форли, честь, честолюбие, все чувства, все страсти, все это у меня было устремлено к одной цели, вложено на одну надежду… Жребий против меня, карта моя на большом игрище жизни проиграла, все погибло!.. О! безумец я, что соединил свои выгоды с твоими, свою участь с твоею участью!.. Ты упустил из слабых рук своих единственный, чудесный случай, приготовленный моими соображениями! Твое безумие всему причиною!.. Как можно было довериться?.. Как молено было оставлять расписку венецианца в руках Динах?
- Я не доверял ей расписки, но покуда мы сговаривались в комнате, где еще жила Рахиль и куда Динах приходила с Джудиттой, покуда мы толковали с венецианцем, Динах вдруг испугала нас, сказав, что Форли сам подъезжает к гостинице… Мы поспешили уйти через уличный ход, чтоб не встретиться с маркизом, а бумаги и описи оставались на столе… Через час мы вернулись и нашли все совершенно в прежнем порядке, только Динах и Джудитты уже не было в комнате; мы не заметили подлога, да и теперь я еще готов поклясться, что вижу перед собой подлинное обязательство Сан-Квирико… Это не промах, это примерное несчастие!
- А мне разве легче от этого? - И прошипев эти слова, командор схватил Ионафана за горло и принялся его душить, не помня себя от ярости.
Леви помог ему освободиться от безумца. Ионафан холодно спросил командора - из чего он так сердится, когда он всех меньше теряет при этом перевороте.
- У тебя, любезный друг, не было капиталов, положенных тут в оборот, - сказал он, - ты не имел права ничего ожидать, кроме того, что я, по милости своей, хотел тебе предоставить, то есть маркизство, которое ты взялся выхлопотать. Ты меня называешь низкою душою, упрекаешь в торгашестве; но если б не моя лавка и не мои старания, чем бы жил ты до сих пор? Чем бы поддерживал себя в большом свете, если бы не вспомоществование жида Ионафана?.. Ты ответишь, что покровительствовал мне тайно во многих моих сделках и предприятиях? Но я платил тебе щедро за все и покуда я пресмыкался в тени моей лавки, сырой и темной, ты важничал себе на сцене света! Теперь, если я терплю, все твоя вина! Чьи, как не твои, эти выдумки, эти планы, обещавшие доставить нам имущество и титул Форли и кончившиеся моим разорением?.. Ты неблагодарен и безрассуден - вот сущая правда!
- Упреки мне?.. Этого только недоставало! - возразил командор. - Смотри, не выводи меня из терпения, старая крыса, которая рада бы укусить, да зубов нет! Ты еще не ушел от суда…
- На этот счет я спокоен и могу доказать мою невинность!
- Га!.. - сказал командор злобно, - вот наконец доказательство твоего пронырства, змея, которую я согревал в моей груди!.. Прекрасно! двойное существо о двух совестях!.. Ионафан, между подобными тебе жидами, Марко-Антонио для правительства. Благодаря случаю, открывшему мне глаза! Считаю все между нами конченным, все отношения прекращенными!.. Не нужно мне ни твоих денег, ни пособий! Умру с голоду, скорее чем соглашусь иметь что-нибудь общее с тобою, Янусом двуликим! Никогда не увидишь ты меня под своим кровом; уходя, плюну на позорный порог твой и прокляну тебя!.. Ты пользовался моим умом, моими советами, моею осторожностью, чтобы довести планы твои до созрения, и потом, в случае успеха, удалил бы меня, бросив ничтожную подачку, как кость голодному псу, а сам воспользовался бы моим открытием и стал бы для себя самого требовать это имя и маркизство, о котором мы вместе хлопотали столько лет и которое мне, мне одному, слышишь ли?.. мне, как умнейшему и способнейшему, следует!.. Но Бог справедлив; он карает тебя собственными твоими руками, он разрушил твои нечестивые намерения - и твоя безумная оплошность была средством к тому, а орудием послужила твоя родная дочь, демон, достойный тебя!.. И командор ушел, повторяя свои угрозы. Междоусобие рассеивало сошедшихся с целью уладить мирно общее дело. Друзья расстались непримиримыми врагами… Леви встал, чтоб, в свою очередь, уйти.
- Так на чем же вы решили? - спросил он Ионафана своим тихим голосом, с невозмутимым спокойствием.
- Не я решил!.. Божья воля!.. судьбы не пересилишь, - я должен уступить.
- Так вы не вступите во владение палаццо Форли? Так маркизство не предоставится командору, чтоб перейти потом ко мне?
- Ты видишь, что это уже не от меня зависит!.. я теряю больше всех!
- Так Динах будет маркизою Форли - и на ее голову обратится все, что предназначалось мне?
- Леви, не терзай меня!.. Мне и без того горько и больно… Ведь не деньги одни - тут голова моя замешана. Кто знает, как все это кончится?
- Я не упрекаю вас! вы меня приучили быть во всем покорным вашей воле; я хочу только одного - знать наверное, в чем теперь состоит эта воля… с меня довольно! Я спокоен!.. И знаю, что мне остается делать! Прощайте, падроне, спокойной ночи!
И Леви удалился мерными шагами с видом совершенной покорности…
XI. Ночные события
Леви, приемыш дель-Гуадо, или Джулио Бианкерини, - потому что он, благодаря усмотрительности Ионафана, имел равное право называться тем и другим именем, Леви был самым обыкновенным созданьем во всех отношениях. Пока жила Сусаннах, добрая и разумная женщина, посвященная единственно своему хозяйству и своим обязанностям, она любила его и прибалывала иногда немножко, как сына. Но, оставшись сиротою четырнадцати лет, он был предоставлен в полное распоряжение Ионафана и попался ему, как очистительное козлище, терпящее и отвечающее за все и всех, обреченное сносить гнев, досаду, побои и брань, когда тому что-нибудь не удавалось, или что-нибудь его рассердит. А так как Ионафану часто встречались неудачи и недочеты по его торговым спекуляциям, бедному Леви нередко доводилось быть битым и терзаемым. Ионафан, преданный телом и душою сребролюбию, алчности и труду, вспоминал, что он отец и что у него родительская утроба, лишь когда взглядывал на пригоженькую Динах, и осклаблялся, помышляя, что она ему впредь пригодится и будет способствовать к достижению его цели. На Динах сосредоточивались все самолюбие, вся гордость отцовские; Леви, как приемыш, был только вместо сидельца в конторе и прислужника при лавке. Содержимый в беспрестанном страхе и в вечном лишении, Леви, от натуры своей мягкий и слабый, черствел и мало-помалу одичал, испортился; дурные наклонности развились в отроке и составили главные основы характера юноши. Не любя Ионафана, к нему равнодушного, он ненавидел и Динах, несправедливо ему предпочитаемую и поставляемую в пример при каждом случае. Завелась зависть и засела, как жаба, в сердце Леви; яд ее разливался на все, что ему казалось счастливее, свободнее, любимее его на свете. К этим семенам ранней испорченности присоединилось еще то, что Леви не только не имел вовсе никаких склонностей и способностей к купеческому ремеслу, но презирал и ненавидел все, что относилось к этому званию, назначенному ему против воли. Он скорее имел наклонности к науке и зависящим от нее дорогам - но науки были для него запретным плодом и ему дозволялось учиться только таким предметам, которые могли способствовать его купеческому развитию и конторским занятиям. Зевая и скучая, переходил он из классной комнаты в контору или прилавок и таким образом прожил период первой юности в каком-то умственном и физическом прозябании, не чувствуя, что он молод, не замечая, что он человек, - равнодушный и безучастный ко всему, кроме самого себя. Когда ему перешло за двадцать лет и Ионафан стал заставлять его посещать лучшие дома еврейской общины и некоторые семейства еврейских банкиров, когда ему дозволилось ходить в театр, на гулянья и по кофейням, привычка уже слишком закоснела в нем, чтобы он мог, подобно сверстникам, беспечно предаваться забавам и находить в них удовольствие. Внутренний человек был слишком развит в своей немой одичалости, в своем боязливом одиночестве, чтобы позднее обхождение с людьми могло его пересоздать или иметь на него какое-нибудь влияние. Угрюмый и застенчивый, Леви терялся и терял в обществе; он прослыл скучным и глупым, его недостатки укоренились и обозначились в нем пуще прежнего. Леви очень скоро понял, что место его не между людьми, особенно не между женщинами. Он являлся у знакомых только тогда, когда того требовали приличия или Ионафан, не сводил ни с кем приязни и довольствовался безмолвным и незаметным присутствованием во всех сходбищах, где другие ищут веселья, развлечения и сближения с людьми.
Одно желание поддерживало в нем сознание его человечества, его существования; одна цель ярко сияла вдали его мечте и манила его вперед, возбуждая в нем самолюбие и себялюбие, - это желание и эта цель имели предметом обещанное ему маркизство, которое, как волшебный ключ, должно было когда-нибудь открыть ему новые стороны жизни, новые пространства небосклона.
В уме Леви подлинная, действительная жизнь начнется для него только с той минуты, когда он увидит себя обладателем имени и звания, долженствовавших облечь его в обществе людей и в собственных глазах совершенно новым значением. Чувствуя и сознавая свое полное ничтожество во всех отношениях, он привык думать об имени Форли, как о баснословном превращении, которое должно изменить его совершенно, сделать из него нового человека и снять с него навсегда это клеймо ложного еврейства, которое горело позором на его пристыженном челе.