Эту незабываемую песню "Алоха Оэ", ставшую неофициальным островным гимном, написала последняя королева Лилиукалани, которая умерла в 1917 году, проведя много лет пленницей в родовой резиденции Иолани - дворце "Небесной птицы". Печальное эхо отзывается на скрип половиц. Грустно вздыхает старое дерево, отдавая последние ароматы. Скрещенные кахили - бунчуки, убранные бесценными перьями ныне исчезнувших птиц, стерегут покой опустевшего зала.
Встречи с прошлым не будет, хоть и доносится призывная мелодия с расположенной поблизости военной базы, где громыхает медь полкового оркестра. Стоя на каменном пьедестале, объединитель страны Камеамеа грозно сжимает в руке боевое копье. На нем малола - священная накидка из перьев - и гребенчатый шлем покорителя океана. Именно таким рисовались в моем воображении властители призрачной Атлантиды.
Перелистывая ротапринтный оттиск "Гавайского суверенитета", выпускаемого местным публицистом Пока Лаенуи, я невольно думал о роковой необратимости времени. Пернатый змей Кецалькоатл, птичье оперение китайских бессмертных, гавайские вожди - алии в золотистых малола… Эта триада превращает "Полинезийский треугольник" в гексаграмму - знак макрокосма.
"До новой встречи… - неслось над пальмами и бугенвилеями, сквозь пыль и грохот забитых машинами эстакад, - Алоха".
- Лики-Лики, - назвал я таксисту полюбившееся мне место.
- О’кей, - кивнул он, переводя на англосаксонский манер, - Лайк-Лайк, - и включил счетчик с фирменной маркой "Королевский таксомотор".
В Гонолулу все королевское: пляжи, концертные залы, яхт-клуб, хотя с королевством было покончено задолго до атомной эры, да и кости потомков Камеамеа покоятся в каменных саркофагах в долине Кууану. Далеко от отелей и баз, от забитого военными кораблями порта. В ином пространстве, в ином времени. Рассказывают, что в день похорон Лилиукалани корона соскользнула с крышки и упала наземь. И никто не поднял ее…
"Будем гавайцами на нашей родной земле!" - запомнился призыв из бюллетеня Пока Лаенуи.
Стремительно, как это бывает лишь в тропиках, падало солнце к урезу зеркальных вод. Проехав пригород Лики-Лики и миновав международный аэропорт, мы приблизились к Перл-Харбору, "Жемчужной гавани", где 7 декабря 1941 года для Америки началась вторая мировая война.
Заповедный залив богини акул, прославившийся своими жемчужными раковинами, был скован бетоном, разделенным на строгие прямоугольники ковшей. Авианосцы и оснащенные баллистическими ракетами атомные подлодки пребывали где-то в укромных уголках супергавани, над которой струилось закатное вино. Застыли невесомые облака в бездыханном воздухе, и лишь поплавки рыболовов тревожили изредка ленивый глянец усмиренной стихии. Наверное, такая же безмятежная тишина царила здесь в то далекое теперь утро, когда японские торпедоносцы, падая на крыло, заходили на цель.
Неизменный в своем вероломстве почерк фашизма. Но, глядя на железобетонный мемориал "Аризоны" - линкора, затонувшего вместе со всем экипажем, трудно было удержаться от мыслей о Хиросиме и термоядерном чудовищном пузыре у атолла Эниветок, о Семипалатинске и Новой Земле.
Я приехал в Перл-Харбор не только ради вполне понятного любопытства. Непосредственным поводом послужила небольшая желтая афишка с призывом выйти на демонстрацию. На ней был нарисован островок с пальмой и группа людей, общими усилиями скатывающих с обрыва пузатую черную бомбу.
"За всеобщее разоружение!" - читались крупно набранные слова. "За безъядерный Тихий океан!" "За безъядерную Европу!"
Уж так получилось, что эта впечатляющая демонстрация, собравшая массу людей, совпала с открытием международного семинара, посвященного проблемам буддизма и мира между народами. Семинар был организован усилиями ученых Гавайского университета во главе с известным политологом профессором Гленом Пейджем и местным буддийским храмом, чье корейское название Дай вон са может быть переведено как "Пагода мира".
В этой пагоде, традиционно расположенной на уединенной вершине, протянули друг другу руки представители разных стран: США и Японии, КНР и Шри Ланки, Западного Берлина и Таиланда, образовав символическое кольцо вокруг белой ступы, олицетворяющей чистоту устремлений, благородство помыслов.
Эти божества упали в это великое море.
Атман испытал его голодом и жаждой.
Они сказали ему: "Укажи нам пристанище"…
Где бы ни были люди, они всегда на средине.
Каким непреднамеренным контрастом облачной белизне ступы были застывшие лавовые потоки на самом большом острове архипелага - Гавайи, который в просторечии именуют "Биг айленд" - Большой остров. Здесь в жерлах грозных вулканов Мануа-Кеа и Мануа-Лоа возник наглядный облик безжизненной планеты, скованной угольной запекшейся коркой и хранящей отпечаток чудовищных конвульсий терзаемой адскими муками тверди. И мертвый поваленный лес вокруг старых кольдер, и ни цветка, ни былинки, ни птицы. Только выбросы зловонного газа и сверкающие стеклянистым блеском игольчатые кристаллы в кавернах, так называемые "волосы Пеле" - яростной хозяйки подземного огня.
На остров Гавайи меня пригласил Джим Альбертини, возглавляющий группу "Акция католиков", к которой примыкают местные фермеры, интеллигенция и студенты. Многие из них, кстати сказать, отнюдь не принадлежат к католической или какой-то иной религиозной общине.
- Нас объединяет вера в человека, в его разум и добрую волю, - объяснил Альбертини, тридцатилетний, спортивного склада мужчина, одиноко живущий на заброшенной плантации.
Мы сидели под брезентовым тентом, выкроенным из старой армейской палатки, и тихо беседовали, отгоняя комаров, под уютное шипение калильной лампы. За спиной настороженно таились кромешная тьма и лес, наполненный голосами ночных птиц. Кроме звезд, ни единого пятнышка света на десятки миль. На ферме Альбертини, как и почти всюду на Большом острове, электричества нет. Впрочем, нет еще и фермы как таковой, а лишь захиревшая плантация сахарного тростника, приобретенная на пожертвования сторонников мира, да поросль гуав и папайи вокруг бунгало без удобств и водопровода. Но это был не просто участок, расчищенный для посадок. Это была Малу Айна, или "Земля мира", прообраз будущего Гавайских островов, свободных от термоядерного оружия и военных баз, опутавших колючей проволокой сокровенные скалы, помеченные знаками далеких первопроходцев.
- Мы построим информационный центр, с библиотекой, кинозалом и типографией. - Альбертини увлеченно делился своими планами. - И, конечно, дома для гостей. Все, кому дороги свобода и мир, смогут найти пристанище на "Земле мира"! Не важно, кто были мои родители и какую кровь влили они в мои жилы. Мы все - дети одной матери.
- Верно, - поддержал его пожилой шофер Юго Окуба, японец по происхождению. - Пусть живет океан, дающий жизнь и еду. Алоха!
На этом далеком острове, где покоится прах Камеа-меа-объединителя и гневная Пеле, изливая огненные реки в океан, сжигает леса, я по-настоящему понял, что значит это прекрасное слово. В устах одинокого рабочего японца, заброшенного в "нетипичную Америку", бесконечно далекую от собственно американской земли, оно значило много больше, чем просто любовь.
Солидарность, личную причастность, ответственность и понимание - вот что вобрало в себя слово "алоха". И, конечно, дружбу, и конечно же, мир.
Алоха тебе, Малу Айна!
Алоха Оэ, Гавайи.
Заговор в голубой лагуне
Однажды на лондонском аукционе редкостей какой-то богач приобрел за весьма солидную сумму желто-фиолетовую раковину удивительной красоты. Этот, в общем, незначительный эпизод удостоился внимания прессы лишь потому, что счастливый обладатель поспешил тут же на месте расколотить драгоценную покупку о мраморный пол и хладнокровно растер подошвой осколки. Ларчик открывался просто. В коллекции толстосума, оказывается, уже хранилась точно такая же роскошная раковина, прозванная "Принцессой Мальдив". Публичный акт вандализма сделал ее единственной в мире, взвинтив стоимость по крайней мере в десять раз. Я вспомнил об этой случайно прочитанной истории, когда стюардесса шриланкийской авиакомпании объявила о посадке на крохотном острове где-то посередине Мальдивского архипелага.
Волею случая мне суждено было стать свидетелем заключительной стадии драматического эпизода, который разыгрался именно здесь, посреди бескрайнего океана. Впрочем, то, что я принял сперва за финал, оказалось лишь концом первого акта не совсем обыденной для нашего века драмы. Вернее, фарса с весьма зловещим подтекстом.
Я начну повествование с экспозиции, ибо местный колорит сыграет, как мы вскоре увидим, решающую роль.