…..
СЮЗОН (оцепенев). Я?!..
КОМИССАР I. Да, именно вы.
СЮЗОН (ошалело). Но я ничего не… За что вы меня… (Испускает вопль, который повергает толпу в полное молчание.) Матерь Божья, они отрубят мне голову!!
КОМИССАР I (подозрительно). Живее, гражданка. Документы. (Берет у нее из рук хлеб, который мешал ей искать.)
СЮЗОН. Но это для моих домашних!..
КОМИССАР I. Я только подержу. Найдите документы.
ИНТЕЛЛЕКТУАЛ. Что эта малышка натворила, комиссар?
КОМИССАР I. Говорят, она выказала такое волнение при виде осужденного эмигранта, что можно предположить, будто это ее любовник…
СЮЗОН (как молодой петушок). Что?!
КОМИССАР I. … или родственник.
Люди в толпе переглядываются. Внезапный взрыв смеха.
ГОЛОСА. Она сказала, что он хорошенький, только и всего! – Ей жалко стало красивого парня, она ведь еще глупышка! – Для нее парень есть парень!
СЮЗОН. Ой, вот оно… А теперь меня за это убьют!
Веселье с удвоенной силой. Комиссар III выходит из лавки и наблюдает.
КОМИССАР I. Не убьют, нет – если только ты не собиралась установить в стране диктатуру. Кто-нибудь из вас ее знает?
ДОМОХОЗЯЙКА. Конечно! Это Сюзанна Феррюс, дочка цирюльника из двенадцатого дома!
ГОЛОСА (развеселившись). Отпустите ее! – Она ж уже собралась прямиком на эшафот!
КОМИССАР I (сверившись с документом). Да… (Комиссару III.) Как думаешь, что делать с этой пташкой? Отвести в секцию на допрос или сразу отпустить?
КОМИССАР III. Пусти ее. У нас нет времени на ерунду. Надо быть идиотом, чтобы поверить, будто аристократка станет в голос оплакивать своего сообщника на улице.
КОМИССАР I. Ну, гражданка, тогда идите.
Толпа выражает удовлетворение.
СЮЗОН (смеется сквозь горькие слезы, делает реверанс). Спасибо вам, граждане! (Убегает).
КОМИССАР I. Эй! Ваш хлеб! Возьмите ваш хлеб!
Всеобщий смех. Сюзон возвращается и забирает хлеб. Ей шутливо мешают пройти.
(Коллеге.) Ну? Нашел что-нибудь?
КОМИССАР III. Абсолютно ничего. Я ведь знал наперед, что он не спекулянт.
КОМИССАР I (ледяным тоном). Эй, коллега! Остерегайся чрезмерного доверия к людям! Сейчас мы должны подозревать всех!..
КАРТИНА 2
Скромное жилище Робеспьера. Трибун сидит, терпеливо ожидая, пока парикмахер закончит с его волосами, и наслаждается предвесенним днем. Парикмахер посыпает готовую прическу пудрой, клиент подносит к лицу ручное зеркальце – несколько недоверчиво – и, посмотревшись в него, обнажает в улыбке белоснежные зубы.
РОБЕСПЬЕР. Это уж чересчур. Я похож на гигантский отцветший одуванчик.
ПАРИКМАХЕР. Это ваша обычная прическа. Вы просто с лица спали, потому, вероятно, и кажется…
РОБЕСПЬЕР. Может быть. Сделайте с этим что-нибудь. С такой головой меня невозможно воспринимать всерьез.
ПАРИКМАХЕР. Сегодня уже поздно. Завтра я приду еще. И то сказать, ни у кого из моих клиентов нет таких густых волос. Гребень в них так и утопает.
РОБЕСПЬЕР (через несколько секунд). Кстати о клиентах – у вас множество источников информации. Говорят, Верховный Судья снова искушает людей по ночам? Вы что-нибудь слышали?
ПАРИКМАХЕР (в смущении). Какой только ерунды не наслушаешься…
РОБЕСПЬЕР. Ну и что же? Может, это меня считают теперь тем таинственным существом?
ПАРИКМАХЕР. Боже сохрани! Нет, до этого еще не дошло…
РОБЕСПЬЕР (уже энергичнее). Итак?
ПАРИКМАХЕР. Говорят, ч-что… что Дантон.
Робеспьер цепенеет. Гнетущее молчание.
РОБЕСПЬЕР (естественным, но слишком монотонным голосом). Откуда вы…
ПАРИКМАХЕР (все больше теряясь). Простите, гражданин… не могу…то есть я п-предпочел бы… не…
РОБЕСПЬЕР (равнодушно). Хватит об этом. (Негромкий стук.) Войдите!
Входит Элеонора Дюпле, 25 лет. Останавливается в дверях.
Добрый день! Прошу извинить, что не встаю. Пожалуйста, заходите…
ЭЛЕОНОРА (пожимает ему руку и садится). Вы уже поднялись с постели? Не слишком ли рано?..
РОБЕСПЬЕР (широко улыбнувшись). Слишком рано… это после пяти-то недель! Да в такой день, как сегодня, поднялся бы и труп.
ЭЛЕОНОРА. Но земля все еще качается под ногами… не так ли?
РОБЕСПЬЕР. Немножко – но это лишь придает ей особую прелесть. Никак не могу насытиться этим блаженством – передвигаться свободно. Мускулы возвращаются к жизни… Нет ничего приятнее, чем жизнь, дорогая мадемуазель.
Парикмахер отступил на шаг и оглядывает свою работу.
ПАРИКМАХЕР. Ну что ж, по-моему, вы готовы.
Подает ему зеркало, которое Робеспьер опасливо отстраняет.
РОБЕСПЬЕР. Нет… лучше себя не видеть. Спасибо. Пожалуйста, приходите завтра в обычное время!
Парикмахер кланяется и уходит. Робеспьер поворачивается в кресле, облокачивается о ручку и, неопределенно улыбаясь, смотрит в глаза своей столь же неподвижной возлюбленной.
Внезапно он поднимается и протягивает ей руки.
Поздороваемся, львица.
Элеонора спокойно поднимается, они обнимают и целуют друг друга. Однако ей этого недостаточно, она медленно опускается на колени, скользя лицом и корпусом по плечу, груди, боку, обеим сторонам бедра своего друга. Он стоит, опираясь о стол, который от него довольно далеко, чтобы не потерять равновесия, когда она обхватывает его колени, изогнувшись назад в восхитительно неудобной позе. Он защищается – не слишком уверенно – левой рукой. Лишь когда ее руки оказываются ниже бедер, он с трудом и несколько судорожно переводит дыхание и серьезно просит.
Ах, Лео… Перестань.
Она, конечно, делает вид, будто не слышит. Тише и настоятельней.
Перестань… перестань.
Отталкивает ее правой рукой. Когда она поднимается, он беспокойно потягивается всем телом. Встряхивает головой, будто желая смахнуть что-то с волос. Носком ноги чертит круги на полу.
ЭЛЕОНОРА (садится. Весело, но со скрытой горечью). И впрямь. Я нарушила твои правила.
РОБЕСПЬЕР (удивленно вскидывает голову). Мои правила… ты?!
ЭЛЕОНОРА. Одно из них, во всяком случае, ты накрепко вбил мне в голову: "Любое проявление любви при свете дня – бестактность в самом дурном вкусе".
РОБЕСПЬЕР (садится). Эти агрессивные правила человека действия – как они чужды теперь той мокрой курице, в какую я превратился!
ЭЛЕОНОРА. Слава Богу. Вот мы уже и коготки начали оттачивать… Чтобы опробовать на самом себе. (Присматривается к нему.)Так и есть: ты здоров. Жаль.
РОБЕСПЬЕР. Ну знаешь…
ЭЛЕОНОРА (деликатно пожимает плечами). Ничего не попишешь, любимый: я была счастлива благодаря твоим страданиям. Ты корчился в лапах малярии – зато ты был моим не то что по целым часам, а день и ночь напролет. Болезнь тебя даже не испортила: это выражение трагической пассивности было тебе очень к лицу. Я сидела и заучивала твои черты наизусть. Я не ухаживала за тобой – я не твоя жена. Впрочем, все обошлось благополучно! В руках матушки ты был в безопасности.
РОБЕСПЬЕР (задумчиво вглядывается в нее). Если бы я только мог поверить в этот твой стальной эгоизм, львица…
ЭЛЕОНОРА. Друг мой, любовь – не благотворительность.
РОБЕСПЬЕР (лукаво, спустя несколько секунд). А дети, dearest?..
ЭЛЕОНОРА (удивленно). Дети? (Изогнув уголки губ.) Милый мой, зачем же мне карикатура, когда у меня есть оригинал? Пускай природа устраивает себе инкубаторы в других телах – неспособных к счастью.
РОБЕСПЬЕР (в наивном удивлении). Cчастью?.. Ах, два года тому назад – пожалуй! (Асимметрично кривя губы.) И правда… наши тогдашние вечера… и ночи… Наши идиллические планы – Great God! Тогда я полагал, будто можно исполнить свою часть революционной работы за год-другой, а потом вернуться домой! Лео, те времена прошли!
ЭЛЕОНОРА. В сравнении с сегодняшним днем тогда я была бедна.
РОБЕСПЬЕР. Тогда я любил тебя. А сегодня ты для меня как снотворное средство.
ЭЛЕОНОРА. Знаю.
РОБЕСПЬЕР. Дитя, ты лжешь! Тем хуже, если и самой себе тоже! Природа ухватилась в тебе за пустую надежду, и ради этой лжи ты губишь свою драгоценную жизнь самым что ни на есть ужасным образом!
Лео, революция продлится два столетия. Я никогда не буду свободен, понимаешь? Никогда. Непрерывная череда дней все более тяжкого труда по двадцать четыре часа в сутки, и так до самой смерти. Сейчас мне тридцать пять… и пяти лет не пройдет, как я превращусь в развалину – ни дать ни взять поистаскавшийся пятидесятилетний распутник!
ЭЛЕОНОРА. И что же с того, мой единственный? Пока я могу видеть тебя, пусть даже мимоходом, ты наполняешь мою жизнь невыразимой радостью. Если ты оставишь меня – я ведь смогу каждый день видеть тебя с галереи Конвента или клуба.