7
Кудеяр сначала ждал подснежников.
Он и сам тосковал по дороге, и конь ему жаловался. Для лошадей мужики за день срубили сарай, застелив земляной промерзший пол еловым лапником. Кудеяр дал денег, и мужики у верных людей купили наконец и муки вволю, и овса лошадям.
Однажды утром, по двойному солнышку, когда оно вытягивалось среди вершин деревьев, как выпущенный из яйца желток, Кудеяр услышал зарянок и на косогоре, обращенном впадиной к солнцу, увидал золотое гнездышко мать-и-мачехи. Цвела, не дожидаясь, пока снега сойдут.
Здесь, сидя на пеньке, думал Кудеяр думы серьезные и горькие. Вот убил он человека ради спасения себя, Киприана и двух женщин, и сколько еще лягут головой в пыль, в зеленую траву? Такова цена справедливости, справедливости ли? Отнять жизнь у того, кто отнимает у других свободу, кусок хлеба, честь - не велика ли цена? Чья десница направила руку твою, Бога или Сатаны?
И вставала перед глазами ухмыляющаяся рожа трактирщика. Как сладко всей этой погани измываться над людьми, которые живут трудом и боятся Бога. Федька Юрьев - длинные руки Никона - Божьего гнева не опасается. Насмотрелся толмач Георгий на сильных мира сего. На господина глядят по-овечьи, а повернутся к слугам - и вот уж и волки.
Мертвела душа. Что может один человек, даже с именем Кудеяр, поделать со всей неправдой? Вот она, зима, вот они, снега! Попробуй перекидай лопатой снег себе за спину? За спиной-то снег снегом и останется…
Воззрился на желтые цветы, радостно толпившиеся на солнышке.
- Будь как будет!
Услышал - зарянки всполошились, засвистали, перебивая друг друга. Кудеяр остался сидеть, как сидел, но голову наклонил, чтоб за спиной у себя видеть. Из лесу вышел Киприан.
- Хорошее место выбрал. Тут и солнышко теплее. - Подошел ближе.
Кудеяр поднялся с пенька, уступая место.
- Прости меня, - сказал Киприан, протягивая своему спасителю что-то черное, волосатое. - Я сидел-сидел и надумал: возьми себе мое единственное имущество. Говорят, сие смирялище от самого Ивана Большого Колпака.
- Да что это?
- Власяница… Мне она уже ни к чему, тело старость смирила. Ты ее не теперь примеряй, а когда время придет.
Кудеяр, вспотев холодным потом от нутряного, неведомого в себе ужаса, принял подарок.
- Ишь, напугался! - Старик погладил Кудеяра по лицу. - Это не теперь тебе носить… Потом.
8
Птиц в лесу прибывало, лягушки по ночам тягались с соловьями. Соловей сам по себе, а лягушка если и запоет в одиночку, так чтоб всю свою болотную братию разбудить. И пойдут хоры! Одно болото курлычет, так что на соснах свечечки к звездам за огнем тянутся, а другое болото молчит, слушает да и грянет разом - и такая это музыка, что небо пучину за пучиной разверзает и само будто ухо Господа Бога. И у человека душа превращается в ухо. Слушай! Слушай песнопения весны, ибо на трелях да пересвистах поднимается колос души, как в поле - от теплого весеннего дождя.
У Кудеяра, однако, на болотных трелях взыграло вдруг озорство. Принес как-то в полдень бабочку Киприану. Тот огорчился:
- Зачем убил красоту невинную?
Кудеяр пальцы разжал, ладонь раскрыл, бабочка и полетела.
- Не пора ли напомнить о себе? - любуясь полетом, спросил то ли у бабочки, то ли у старца.
- Зачем тебе рисковать попусту?!
- Кудеяру, отче, слава дороже сотни воинов.
- Что же ты задумал?
- Да вот заскучал на постной каше, с воеводою хочу пообедать.
Изумился старец:
- С воеводой?!
- Мне, отче, доводилось и с правителями стран сиживать за одним столом, но та моя жизнь пропала. - И поклонился вдруг старику. - Отпусти со мной трех мужиков, верну целехонькими. Деньги в Гуслице пригодятся.
- Как тебе откажешь, коли ты жизнь спас и мне, и матерям детушек малых… Но молю тебя и Бога в свидетели призываю - не убивай!
- Я бы и пристава не тронул, но когда один против шестерых… Помолись за меня, грешного!
Перекрестил старец Киприан разбойника Кудеяра и, отпуская с ним отцов семейств, молился дни и ночи.
И во все дни разлуки по вершинам дерев ходил ветер и не было тишины в лесу.
9
Город Пронск древен и славен, однако нет ему большой жизни возле матерой Рязани.
Князья пронские все равно что князья деревенские перед рязанской спесью. Впрочем, княжеские времена быльем поросли, сменились временами воеводскими, и в нынешней Рязани воеводами сиживали далеко не первые люди, а в Пронске совсем даже не последние.
В то лето пронским воеводой был Телепнев, но не из тех Телепневых, что служили московским государям послами и товарищами послов в Турции, в Крыму, в иных иноземных странах, а всего лишь их родственник, Василий Васильевич.
Была у Василия Васильевича страсть, которой он предавался круглый год без какого-то ни было для себя ущерба и ни в ком не вызывая ни зависти, ни порицания. Василий Васильевич любил рыбу ловить. И признавал он ловлю не сетями, не переметами, но удочками и вершами.
Вода в Проне все еще не вошла в берега. Рыба кормилась в заводях, паслась в луговых травах, и улов у князя Василия был в то утро на удивление.
Потянул он вершу одной рукой - тяжело, потянул двумя - тяжело. Тут уж со всей силы, поднатужась, рванул, завалил в лодку, а верша полным-полна, словно ее силой напихивали. Сидевший на веслах слуга аж руками развел.
- Воистину воеводская ловля!
Просиял Василий Васильевич.
- Погляди, рыба-то какова! Всяких сортов и размеров.
- Вот бы костерок да тотчас и заварить ушицу! - раздался сильный голос совсем рядом.
Воевода со слугой обернулись - лодка под парусом. Парус уж свернут. В лодке трое. Подтекли к воеводе, как сама тихая Проня, не плеща ни веслом, ни кормой.
Человек, пожелавший ушицы, поклонился.
- Приветствую тебя, воевода Василий Васильевич! Не обессудь за дерзость, но дело у меня к тебе государское, тайное.
И, нацепя на багор узелок, передал воеводе. Воевода, изумившись, узелок снял, развязал, развернул, а в тряпице - грамота с печатью, но писана бог знает по-каковски.
- От кого сие?!
- Дозволь обо всем на берегу слово молвить, - поклонился человек, передавший грамоту.
Поплыли к берегу.
Здесь иноземец - а на русского этот неведомо откуда взявшийся на Проне человек ни обличьем, ни речью с гнусавой картавиной никак не походил - достал из походной сумы плоскую, обшитую сафьяном доску, раздвинул и превратил в стул. Поставив стул на траву, он сел, разведя почтительно руками.
- Изволь, воевода, меня простить, что сижу перед тобою, но я княжеского рода и удостоен пожизненного права сидеть с шапкою на голове в присутствии моего короля.
- Но кто же ты есть?! - Воевода по московской привычке чуть не обгадился, струсив перед иностранцем. А тут еще такой иностранец, что не знаешь, стоять ли, в ногах ли у него лежать.
Иноземец любовался зелеными просторами и словно забыл о воеводе. И Василий Васильевич, изловчась, шепнул своим слугам, чтоб немедля разложили костер и варили уху, заправив ее для крепости водкой, и чтоб чашки-ложки песком выскребли.
Как только люди воеводы занялись каждый своим делом, иноземец обратил свой взор на Василия Васильевича и достал для него еще одно сафьяновое стуло.
- Садись, дворянин Телепнев, ближе и послушай меня со вниманием.
Стульчик оказался не ахти каким удобным, но ради почета как не потерпеть?
- Тебе, слуге государя, ведомо, - начал неторопливо иноземец, - что господари Молдавии не единожды просили твоего великого самодержца принять их, вместе с землями и с народом, под могучую царскую руку, под сень крыльев российского орла. Пусть твоя милость не требует от меня открыть имя мое. Только убедившись в твоем расположении, я доверю тебе наитайнейшую тайну.
- Отчего мне не быть в расположении к тебе? - сказал простой на слово Василий Васильевич. - Только изволь прежде сказать, от кого сия грамота, потому как ежели она от государева супостата, то и разговаривать мне с тобой неприлично, и на стуле твоем сидеть никак нельзя.
- Успокойся! - улыбнулся иноземец. - С тобой говорит друг и о дружбе.
- Да не поляк ли ты все-таки? Не швед ли? Не вражий ли какой чухонец?
- Я - испанец, православный христианин, ибо служу православным господарям молдавским! - Иноземец достал с груди перстень с камнем, пускающим голубые огни, и, положив в ладонь, поднес к глазам воеводы. - Смотри на сей бриллиант. Если свет его помутится, стало быть, речь моя лжива. Впрочем, этот перстень назначен тебе, но об этом позже.
У Василия Васильевича в паху даже мокро сделалось от такого обещания. Он и вообразить себе не мог, сколько же стоит такой перстенек.
- Думаю, тебе известно, благороднейший Василий Васильевич, что господарь, твой тезка, Василий Лупу ныне свергнут и заключен? В Истамбуле, в Семибашенный замок… Его старшего сына ошельмовали, то есть подрезали перегородки носа, обезобразили, словно эта отвратительная казнь может помешать ему занять престол. - Иноземец снова поднес перстень к глазам воеводы. - Видишь, как чист, как безупречен этот драгоценный сосуд света! Но слушай теперь с особым вниманием. У Лупу есть еще один сын, совсем юный. Вот его-то и его казну мы собираемся укрыть в России, в каком-либо неприметном городе. Ты смекаешь?
- Смекаю, - кивнул Василий Васильевич.
- Пронск подходящ, чтоб укрыть князя и его казну?
Василий Васильевич стал красен, как рак в кипятке.
- Залогом нашей договоренности станет этот перстень. - Иноземец взял воеводскую руку и, примерясь, водрузил его на безымянный палец. Но тотчас спохватился и потянул перстень обратно. - Может быть, я ошибся в выборе?