Их взорам снова открылись воды, настолько забитые плакучей травой, что, не знай они тайн океана, им пришлось бы продолжать плавание в страхе перед мелями. Снова потеплело; воздух "был как в апреле в Кастилии, И рыбы, именуемые дорадами, подходили к самым бортам каравелл, легко становясь добычей матросов". Они снова видели птиц, прозванных фаэтонами, и много чаек-сизушек, а в иные дни океан кишел тунцами: именно отсюда, по мнению адмирала, они и шли погибать в сетях, расставленных близ Гибралтара рыбаками из Кадиса или Кониля.
Однако этому благополучному плаванию 12 февраля пришел конец. Начиная с этого дня непрерывная буря не переставала трепать оба судна. Моряки убрали почти все паруса, оставив только самые необходимые, из опасения, как бы порывы ураганного ветра не опрокинули каравелл. Ветер между тем все крепчал и крепчал, и море стало ужасным; сшибались волны, вздымавшиеся с противоположных сторон, и корпуса кораблей, сжимаемые борющимися между собою силами, скрипели так неистово и неумолчно, что казалось: еще немного - и суда распадутся на части.
Обе каравеллы спустили брамсели насколько возможно ниже; отныне от них требовалось только одно - поднимать судно на гребень волны, не давая ему задерживаться между двумя водяными горами, всякий раз все более страшными и готовыми сокрушить его своей тяжестью.
Ночь на 14 февраля была наихудшей за время этого плавания. Буря на море и ураган достигли невиданной силы, и опасность была так велика, что все сочли неблагоразумным придерживаться определенного курса. Поскольку другие средства у них отсутствовали, правильнее всего было отдать себя, во власть океана, куда бы он их нн занес, подставив волнам и ветру корму своего корабля.
"Пинта", находившаяся под командой Мартина Алонсо, поступила соответственно принятому решению и в конце концов скрылась из виду, подавая, впрочем, большую часть ночи световые сигналы, на которые ей отвечали с "Ниньи".
Близкое дыхание смерти смягчает даже самые закосневшие в слепоте души и даже самых ожесточенных врагов заставляет забыть о ненависти Друг к другу. Колон с кормовой башни своей каравеллы напряженно следил за огоньками на "Пинте", то на мгновение поднимавшимися над громадами зыбких гор, то надолго исчезавшими в мрачных провалах между их гребнями. "Пинта" была худшей из двух каравелл. Одна из ее мачт была сломана, и это ограничивало возможности маневрирования парусами. Обшивка корабля во многих местах была оторвана и пробита, и даже достоинства каравеллы - легкость и подвижность - во время этой нескончаемой бури обратились против нее.
Адмирал, в иные минуты чрезмерно чувствительный, как это свойственно людям с безудержным воображением, не сводил глаз, полных слез, с каравеллы Мартина Алонсо, сигнальные фонари которой казались теперь далекими блуждающими огнями. Прощай, Мартин Алонсо! Ведь он пошел на верную смерть! Больше никогда они не увидятся! Дону Кристобалю вспомнились его первые встречи с прославленным моряком из Палоса и их беседы у старого шкипера Перо Васкеса.
Предчувствия не обманули Колона: больше им не пришлось свидеться; Мартин Алонсо и в самом деле пошел умирать, как подобает истинному сыну морей, до последнего вздоха не выпуская из рук руля своей каравеллы, не меняя курса и придя туда, куда он задумал прийти. И, лишь увидев берега родины, он оставил руль, чтобы тут же свалиться на настил палубы и, расставшись со своей земной оболочкой, предстать перед богом, отныне единственным его капитаном.
Несмотря на бурю, "Пинта" направилась к северным берегам Испании, и путь ее был прямым, как стрела; она ни разу не сбилась с курса, ни разу не зашла ни в одну из принадлежащих Португалии гаваней - это было строжайше воспрещено королевским приказом еще при отплытии из Палоса. Что до Колона, распоряжавшегося на борту "Ниньи", то, расставшись с Мартином Алонсо, он дважды подходил к владениям португальской короны, вызвав этим некоторые нежелательные последствия.
Адмирала, впрочем, недолго занимала участь его сотоварища; ему необходимо было подумать о собственной.
- Прощайте, Мартин Алонсо, прощайте, сеньор! - повторил он на рассвете, не находя над гребнями водяных гор, куда бы он ни всматривался, мачт бесследно исчезнувшей каравеллы. - Да поведет вас господь надежным путем и да спасет вас от гибели!
Ему пришлось отдаться заботам о спасении своего судна. С восходом солнца ветер усилился, и океан с остервенением обрушивал на каравеллу огромные волны. Она несла на себе только брамсель, спущенный как можно ниже, - он должен был извлекать ее из провалов между водяными громадами, наносившими ей с обеих сторон сокрушительные удары и покрывавшими ее палубу пеной. Этот единственный парус, хоть он и был сильно зарифлен, надувался так сильно, что становился почти перпендикулярно к корпусу судна, выводя его из-под двойного низвергавшегося на него водопада.
Через шесть часов после восхода солнца набожный адмирал счел нужным заручиться покровительством неба. Он велел принести горошины по числу находившихся на "Нинье" людей и на одной из них вырезать ножом крест. Эти горошины были опущены затем в матросскую шапку и тщательно перемешаны. Надо было решить, кому из моряков надлежало отправиться паломником в Эстремадуру, в монастырь Санта Мария де Гвадалупе, и отнести туда пятифунтовую восковую свечу. Кто вытащит горошину с крестом, тот и выполнит этот обет.
Первым тянул жребий Колон; он вынул меченную крестом горошину и тем самым возложил на себя обязанность совершить паломничество в упомянутый монастырь, если доберется живым до испанского берега.
Шторм, между тем, с каждой минутой становился все яростнее, и ввиду этого, перемешав в шапке те же горошины, они вторично тянули жребий, чтобы определить еще одного паломника, на этот раз в Санта Мария ди Лорето.
Колон объяснил своим спутникам, почему этот обет имеет такое важное значение:
- Лорето - город в Анконскон марке, во владениях папы, и там существует дом, в котором жила богоматерь; там совершилось множество великих чудес.
Горошину с крестом вытащил матрос из Пуэрто де Санта Мария, которого звали Педро де Вилья, и Колон пообещал дать ему денег на это паломничество.
Шторм продолжал усиливаться, и они еще раз почувствовали потребность помолиться деве Марии, но теперь ей подобало быть с андалусской земли, из графства Ньебла, по-настоящему им родной и близкой. И они снова прибегли к помощи жребия, решив, что кому посчастливится вытянуть горошину с вырезанным на ней крестом, тот и проведет бессонную ночь в церкви монастыря Санта Клара в Могере и отслужит в ней за свой счет благодарственную обедню. И снова на Колона пал жребий исполнить этот обет.
К вечеру буря достигла своей предельной силы, и моряки связали себя общим обетом: достигнув первой земли, составить процессию и босыми, полуголыми, в одних рубахах отправиться на молитву в какую-нибудь посвященную богоматери церковь.
Буря была настолько ужасна, что никто уже не надеялся на спасение. Корабли в те времена представляли собою деревянные посудины грубой работы, с большими щелями, туго забитыми паклей и промазанными смолой. От каждого удара волн такое нехитрое сооружение начинало нещадно скрипеть и трещать, и казалось, что достаточно буре захотеть, и оно мгновенно развалится и распадется на доски, из которых построено.
Все теперь оплакивали допущенный ими промах; можно ли было выходить в плавание без балласта, в особенности когда груз корабля так опасно уменьшился, после того как большая часть продовольствия, а также воды и вина съедена и выпита ими? Помочь этой беде можно было только одним - наполнить пустые бочки морской водой; средство, однако, недостаточно и не способно было возместить отсутствия балласта или полновесного груза.
Бывалые моряки, видавшие на своем веку бури, ни в чем не уступавшие этой, держались как невозмутимые фаталисты. Но те, кто никогда раньше не плавал, иначе говоря - несколько участников экспедиции, не являвшихся моряками и отказавшихся остаться в крепости Навидад, испытывали смертельный ужас, смешанный с изумлением перед этим все свирепеющим ураганом. По пути к Новому Свету и во время коротких переходов по Антильскому морю, всегда синему и сверкающему, они успели забыть о своих страхах в первый день пребывания на борту корабля и вообразили, будто грозные бури, о которых рассказывали бывалые моряки, могут разыгрываться лишь в европейских морях. Они жались в наиболее сухих уголках каравеллы, похожие на перепуганных насмерть животных, прислушивались к непрерывному грохоту бьющихся о стенки корабля волн и представляли себе, будто каждое падение в глубокую пропасть, разверзшуюся между двумя водяными валами, будет последним, так как у судна не хватит сил выбраться из нее наверх.
При каждом более громком, чем другие, скрипе досок они разражались слезами и жалобами. Близился последний час. Между носовой и кормовой башнями водопадами стекала бурлящая вода. Очаг был разрушен и унесен ею. Никто не думал о приготовлении пищи; это было бы невыполнимой задачей. Чтобы хоть немного поддержать свои силы, матросы грызли жесткие сухари с куском сыра, запивая этот скудный обед большими глотками вина. Все были облачены в альмоселы - плащи с капюшонами, и казалось, что маленьким судном управляет община монахов.