Корнелия
Корнелия сидела у себя в комнате перед дверью, открытой в перистиль. Из памяти не выходили слова Полибия, сказанные им вчера при прощании: "Здесь я оставляю счастье".
"А мое счастье? – думала Корнелия. – Один за другим умирали дети. Из двенадцати осталось трое. А Публий? Что заставило его торопиться с браком?"
Из перистиля послышались шаги и скрип скамейки. Через несколько мгновений раздался звонкий голос Тиберия, и на душе матери стало спокойно.
– Учитель! Зенон пишет, что все люди – творения судьбы, и что в каждом человеке – частица божества. Но почему же эти частицы гаснут, как искры в воздухе? Почему в мире столько зла?
– Этот вопрос поставлен тобою правильно, Тиберий, – послышалось в ответ. – Зенон бы на него ответил так: "В несправедливости, царящей на земле, надо винить не судьбу, установившую справедливый порядок, а самих людей, не понимающих велений судьбы…"
Снова скрипнула скамейка, и голос Блоссия стал затихать. Теперь они идут по дорожке сада и, достигнув ворот, повернут назад. Мысль всегда в движении. Поэтому Сократ ничего не писал. Только думал и говорил.
И вновь стал слышен голос Блоссия.
– Нет, не в дар дана человеку жизнь, а в долг, и судьба, как суровый заимодавец, ждет в конце пути, нередко отнимая долг по частям – слух, зрение, ноги, память. Поэтому то немногое время, что нам выделено, надо тратить на борьбу и на труд, дающий радость.
Корнелия вспомнила, что эту притчу сочинил какой-то мудрец – имя его она забыла – с самого каменистого из греческих островов, где старики кончали жизнь самоубийством, чтобы не отнимать кусок хлеба у молодых. Мудрость чаще всего спутница нищеты. Ведь и Блоссий явился три года назад в Рим с одной статуей Зенона…
В комнату вбежал раб.
– Госпожа! – закричал он. – К тебе египетский посол.
– Посол? – удивилась Корнелия. – Может быть, он спутал мой дом с курией? Покажи ему дорогу.
– Нет! Он назвал твое имя.
– Тогда впусти.
В комнату вступил Менилл в сопровождении двух юношей в белом.
Сам он был в голубой мантии, шитой золотом.
– Мой повелитель Птолемей Филометор, – торжественно начал посол, – предлагает тебе руку, сердце и корону. Он готов разделить с тобою все свое состояние, которое исчисляется в пяти тысячах талантов золотом и в недвижимом имуществе, перечень которого мне поручено тебе передать.
Менилл протянул Корнелии папирусный свиток.
– Птолемей делает мне предложение? – проговорила Корнелия, едва опомнившись от удивления. – Но ведь он ни разу не видел меня!
– Он наслышан о твоей красоте и добродетелях! – важно произнес Менилл.
– А ему известно, – усмехнувшись, спросила Корнелия, – что у меня дочь уже тринадцать лет, как отпраздновала свадьбу?
– Но, выдав дочь замуж, – быстро нашелся Менилл, – ты стала свободна!
– У меня двое сыновей, – перебила Корнелия. – Они потеряли отца. Я решила посвятить себя воспитанию моих мальчиков. Передай царю, что долг матери вынуждает меня ответить отказом.
– Но ты хотя бы раскрой свиток! – умоляюще произнес Менилл. – Посмотри, от чего ты отказываешься. В мире не будет женщины богаче тебя.
– Мое богатство – мои сыновья, – ответила мать.
Стихли шаги посла и его свиты, и снова скрипнула скамейка.
– Добродетель не нуждается в поощрении, – с чувством проговорил Блоссий. – Она черпает награду в самой себе. Раб может быть счастливее царя, если он ощущает в душе божественный огонь. А истинное счастье царя – когда он служит народу. Был ли кто-либо счастливее спартанского царя Клеомена, раздавшего землю беднякам?
– Но Полибий, – возразил мальчик, – называет Клеомена тираном. Ведь он пишет в своей второй книге: "Клеомен упразднил исконное государственное устройство и превратил закономерную царскую власть в тиранию".
– У тебя хорошая память, Тиберий. Это подлинные слова Полибия из Мегалополя, города, разрушенного Клеоменом.
Корнелия вышла из своей комнаты. Мальчик бросился к матери.
– Прости, что я прервала вашу беседу, – обратилась она к Блоссию. – Из твоих слов, учитель, я поняла, что ты объясняешь неприязнь Полибия к Клеомену тем, что он был врагом его родного города. Я внимательно читала труд Полибия, и мне кажется, тут дело в другом. Полибий опасается, что последователи Клеомена – а их немало в Ахайе – могут раздать землю беднякам и освободить рабов. Тогда неизбежно в Ахайю войдут наши легионы, и рабами станут все. Полибий осторожен и мудр!
– Мама! – воскликнул Тиберий. – Я с тобой не согласен! Если дать землю беднякам, они будут отчаянней сражаться за родину. И тогда ей никто не страшен.
Ахейские старцы
На палубе было несколько десятков человек. Зефир лениво трепал седые волосы, то обнажая, то прикрывая лбы в густой сети морщин. Гелиос высвечивал синие жилы на руках и ногах. Семнадцать лет все эти люди были в разлуке с морем и родиной. Семнадцать лет они ждали этого дня. Почему же они не радуются? Или они вспомнили о тех, кто остался на чужбине? Или, впервые глядя друг другу в лица, как в потускневшие и покрытые патиной бронзовые зеркала, они ощутили себя стариками и поняли, что Рим отнял у них молодость, выпил их кровь, а потом вышвырнул, как паук выбрасывает из паутины обескровленных мух. А, может быть, возлюбленная родина теперь не казалась им такой желанной, как в первые годы изгнания. Умерли их отцы и матери. Живы ли супруги? А сыновья? Помнят ли их сыновья? Многие оставили их детьми. А теперь у них самих дети.
Полибий, самый молодой среди заполнивших корабль людей, быстро взбежал по лесенке и остановился, окинув взглядом палубу, гребешки волн и далекий, едва проглядывающийся в тумане берег. Всю ночь, охваченный волнением, он обдумывал книгу, которая должна рассказать о событиях четвертого года 52-й Олимпиады, переломного в судьбе мира и в его судьбе. В такой же ясный летний день, выполнив возложенные на него обязанности посланника в Египте, он высадился в западной гавани Коринфа, не подозревая, что через несколько дней ему придется отправиться в другое, долгое путешествие на ромейском корабле. На том корабле, доставившем его в Остию, он был юношей, а его спутники – зрелыми людьми в расцвете сил. Теперь они старики, а он в их возрасте. Тогда на палубе нельзя было повернуться. Теперь можно побежать на корму или нос, никого не задев. Мог ли он думать тогда, что его жизнью, его надеждой станет история?!
По губам Полибия скользнула улыбка – вспомнился забавный случай в доме Эмилия Павла, о котором он узнал незадолго до отъезда. Павел застал дочурку в слезах. Прижимая к груди неподвижное тельце щенка, Эмилия хныкала:
– Папа, умер мой Персей…
– В добрый час, дочка! – радостно воскликнул Павел.
"Включать ли этот эпизод в книгу, чтобы проиллюстрировать присущее ромеям суеверие? – думал Полибий. – Или это даст повод обвинить меня в том, что я, подобно Тимею, засоряю историю мелочами?"
– Полибий! – послышался резкий оклик. Полибий обернулся. Перед ним стоял сгорбленный старец с тяжелым неподвижным взглядом. В лице что-то знакомое, но имени его вспомнить не удалось.
– Ты написал историю, – проговорил старец, отчеканивая каждое слово. – И, наверное, тебе хочется знать, как нам жилось эти годы?
– Это входит в мои планы, – ответил Полибий.
– Входит в планы, – язвительно повторил старец. – Но завтра мы разъедемся. И ты не узнаешь об ахейцах, бежавших по дороге к местам назначения, пойманных ромеями и распятых на крестах. Ты видел когда-нибудь своего соотечественника распятым на кресте? Молчишь! – продолжал старец после паузы. – А я не только видел, но и снимал с креста своего близкого друга. Мы вместе с ним выбрали один город, и его привезли туда, чтобы казнить при мне. Я до сих пор вижу его пустые глазницы, выклеванные птицами. Ты напишешь об этом, Полибий?
– Но ведь я пишу историю, а не трагедию, – возразил Полибий.
– Я так и думал! – яростно выкрикнул старец. – Ведь в своей шестой книге ты, захлебываясь от восторга, воспеваешь ромейские порядки, восторгаешься государственным устройством и храбростью смертельных врагов своего отечества, умалчивая об их коварстве и жестокости. Скажи, для кого ты написал свой труд?
– Прежде всего для эллинов. Я хотел их предостеречь от решений и действий, гибельных для Эллады. Ведь судьба ясно показала, что она повернулась к ней спиной.
– Не судьба отвернулась от эллинов, – строго произнес старец. – Ты отвернулся от Эллады, обратившись лицом к ромеям. Ты вступил в Рим в цепях, но свободным душой, а выходишь ромейским прихвостнем, ромейским рабом. Жаль только, что ты затянул свой никчемный труд. Появись он раньше, мы бы давно возвратились в Ахайю…
Это обвинение было столь оскорбительным и неправдоподобным, что Полибий захлебнулся от негодования. Расталкивая безмолвных свидетелей спора, он двинулся к лестнице в трюм. Спустившись вниз, он сжал виски ладонями и ощутил бешеное биение крови. "Окончание первой части моего труда и постановление сената о нашем освобождении – всего лишь совпадение", – почему-то убеждал он себя. А в висках стучало: "Но все-таки предложение внес Катон".