Иреней, замешательство которого уступило место мрачной задумчивости, казалось, забыл о своем спутнике. Он вышел из задумчивости лишь тогда, когда господин Бланшар, дотоле державшийся с предельной сдержанностью, дружески повлек его к "Гостинице для всего мира".
Иреней пристально посмотрел на него.
– Хотите, я завтра же представлю вас госпоже д'Энгранд и госпоже де Пресиньи? – повинуясь какой-то внезапно возникшей мысли, спросил он.
– Я хочу этого больше, чем когда бы то ни было,– отвечал господин Бланшар,– но чего вы попросите у меня в благодарность за эту услугу?
– Весьма немногого.
– А именно?
– Я попрошу вас быть моим секундантом через несколько дней.
– На дуэли?
– Да, на дуэли,– произнес Иреней.
– С кем?
– Разве вы не слышали, что я сейчас обменялся несколькими словами с этим молодым человеком?
– Слышал. А как его зовут?
– Филипп Бейль.
– Филипп Бейль… Это имя встречалось мне уже несколько раз… Ах, да не дипломат ли он?
– В прошлом году он был атташе не то какого-то посольства, не то какого-то консульства.
– Господин де Тремеле, я принимаю ваше предложение. Но нужно, чтобы у нас с вами не было никаких недоразумений: завтра вы вводите меня в дом графини д'Энгранд и маркизы де Пресиньи…
– Да, завтра же,– подтвердил Иреней.
– А послезавтра или в любой другой день я готов присутствовать при вашей встрече с господином Бейлем.
– Договорились!
– Отлично; но коль скоро договор заключен, мне остается выразить еще одно желание, совсем простое и вполне естественное. Справедливость, которой вы отличаетесь, позволяет мне надеяться, что вы подпишете и эту статью договора.
– Я вас слушаю, сударь.
– Хотя я нисколько не сомневаюсь в вашей правоте, моя совесть и моя ответственность требуют, чтобы вы поведали мне историю ваших раздоров с господином Филиппом Бейлем. Будьте спокойны: я не стану отговаривать вас от дуэли. Я выполняю формальность – и только. Я не знаю, что вы думаете о нашем недавнем разговоре, но, что бы вы ни думали обо мне, знайте, что есть определенные принципы человечности, определенные законы морали, которые я считаю незыблемыми и от которых я никогда не отказывался.
Иреней некоторое время молчал.
– Вы правы,– наконец заговорил он.– И несмотря на то, что мой рассказ пробудит у меня тягостные воспоминания, несмотря на то, что некоторые эпизоды заставят меня покраснеть, я обязан исполнить ваше желание, и я чувствую, что будь я на вашем месте, я поступил бы точно так же, как вы.
Они обменялись рукопожатием.
– Поднимемся ко мне,– продолжал Иреней,– там нам будет удобнее, чем здесь.
Они двинулись было к гостинице, как вдруг Иреней услышал чьи-то шаги.
Это был лодочник, известный здесь под странным именем Пеше.
– Что тебе нужно?– спросил Иреней и, повернувшись к господину Бланшару, прибавил: – Не хотите ли познакомиться с местным колдуном, ведуном, с крестьянином, который умеет наводить порчу? Так вот, поглядите на эту физиономию.
Пеше тем временем вылезал из лодки, в которой он сидел во время их разговора.
Он улыбался, но улыбался так, как улыбаются крестьяне, когда над ними смеются.
У него были темно-рыжие волосы и голова, напоминавшая сосновую шишку; лицо же его было так густо изборождено морщинами, что, казалось, с него не сходит какая-то гримаса.
Тем не менее это был человек в расцвете лет, коренастый, мускулистый, как рубенсовский Тритон, но его каждодневная борьба со стихиями придала ему такой облик, что, казалось, он уже не принадлежит к человеческому роду.
Его костюм был прост: голубая блуза и панталоны, закатанные до колен. Шапки он не носил, ее заменяла густая грива волос.
– Вы уж меня извините,– подойдя к Иренею, заговорил он,– но вы как будто знаете эту даму, и я подумал, что, может, вы согласитесь взять на себя одно дело.
– Какое дело?
– О, совсем пустячное: нужно передать ей вот эту штуку, которую я нашел у себя в лодке.
И Пеше протянул Иренею маленькую книжечку в переплете из шагреневой кожи – такие книжечки известны под названием английских записных книжек.
Иреней взял книжечку в руки.
– А почему ты думаешь, что она принадлежит ей, а не ему?– обратился он к лодочнику.
– Потому что дама что-то записывала в этой книжке за несколько минут до того, как свалилась в воду.
– Все ясно,– сказал Иреней и положил книжку в карман жилета.
Господин Бланшар внимательно наблюдал за гасконцем: он подметил злобное выражение его глаз.
Он решил, в свою очередь, задать ему вопрос.
– Еще одно слово, милый человек,– сказал он.
– Это вы мне, сударь?
– Да, вам. Почему бы вам самому не передать эту записную книжку ее владелице? Ведь, передавая ее через другое лицо, вы, возможно, лишаетесь солидного вознаграждения!
Пеше сделал какое-то движение и посмотрел на господина Бланшара.
– Честное слово, сударь,– со злобной ухмылкой отвечал он,– если правда, что я колдун, как утверждают иные, я полагаю, что вы мне малость сродни. Но большому кораблю большое плавание. А может, я хочу получить два вознаграждения вместо одного?
Господин Бланшар сделал резкое движение, выражающее досаду.
– А если господин де Тремеле с вами согласен,– лукаво продолжал Пеше,– он может вернуть мне эту штуку.
И он протянул руку за записной книжкой.
– Нет, нет,– поспешно заговорил Иреней,– ты прекрасно сделал, и вот доказательство.
Рука Пеше сжала двадцатифранковую монету.
А Иреней и господин Бланшар тотчас же вернулись в "Гостиницу для всего мира". Там, в комнате на втором этаже, Иреней, выполняя свое обещание, начал рассказывать историю своих отношений с Марианной – с молодой женщиной, которую он поджидал с таким нетерпением и которая сейчас так внезапно появилась. Так как рассказ этот чрезвычайно важен для нашей повести, мы возьмем на себя смелость заменить Иренея как для того, чтобы яснее обрисовать или же чтобы опустить какой-то эпизод, так и для того, чтобы избавить читателя от слишком пространного монолога.
IV
ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЖЕНЩИНЫ
Однажды, проходя по предместью Пуасонньер, Иреней был поражен красотой девушки, которая быстро шагала, держа под мышкой нотные тетрадки.
По каким-то неуловимым признакам: по решительной походке, по дерзко закинутой голове, а также благодаря своему уже наметанному глазу, господин де Тремеле – а у него были глаза парижанина, как бывают у человека ноги моряка,– сейчас же угадал в девушке ученицу Консерватории по классу пения.
Это был именно тот час, когда эти юные особы выходят из своих классов – кокетливые стайки, из которых набираются будущие гордые певицы, черненькие и белокурые головки, которые впоследствии встанут под люстрами Фениче, Ковент-Гарден или Гранд-Опера.
Господин де Тремеле – а в ту пору это был молодой человек, всецело посвятивший себя наслаждениям,– пошел в ногу с девушкой и, недолго думая, подошел к ней так близко, как это позволяли приличия.
Идя за нею, он думал: "Это еще ребенок лет шестнадцати, в тиковых ботинках, в скромном платьице и в шляпке, подкладка и ленты которой менялись столько раз, сколько менялись рукоятка и лезвие кинжала Жано; это никому не известная, бедная девушка… Но, быть может, через несколько лет она поднимется ввысь и пронесется над миром, подобно урагану. Страсти, надежды, разочарования, мужество пробудятся в ней при этом безумном полете, в который пускаются женщины театра посреди восторгов и роскоши. Увидев и услышав их, мужчины перестают пить и есть; одни разорятся и пойдут даже на преступления, другие, напротив, возвысятся, почувствовав себя освященными и прославленными. Ее будут проклинать, ее будут благословлять. И из всех тех, кто идет сегодня рядом с ней, глядя на нее равнодушными глазами, быть может, найдется один, кто годы спустя будет рыдать у ее дверей, умоляя ее принять его состояние, его имя, его жизнь и кто получит горделивый отказ от этой девчушки, изношенные башмачки которой сейчас промокли насквозь".
Размышляя таким образом, Иреней де Тремеле не догадывался, что он составляет свой собственный гороскоп
Он шел за девушкой до улицы Шаброль.
Она вошла в один из тех больших, высоких домов с огромными окнами, с просторными дворами, домов, которые, как известно, строились в течение нескольких лет и которые предназначались специально для художников.
Господин де Тремеле навел справки, и через два дня ему уже было известно все, что он хотел узнать о юной ученице Консерватории.
Ее звали Мари-Анна Рюпер, раннее ее детство было покрыто мраком неизвестности. Она появилась на свет в центре Парижа, в мансарде на улице Фур-Сент-Оноре, из первых лиц, которые она помнила, одно было красным и свирепым – это был ее отец; другим лицом было лицо женщины, которая целые дни перебирала свои тряпки и вырывала перед зеркалом седые волоски,– это была ее мачеха.
Супруги Рюперы держали лавочку, в которой продавались мастика, стекла, кисти, эссенции.
Некоторое время Мари-Анна ходила в школу, она помнила, что, став постарше, она начала выполнять всю домашнюю работу: ее заставили подметать двор, удалять узелки с шерсти для матрацев, чистить подсвечники по субботам. В это же время отец стал обращаться с ней очень жестоко. А кроме того, у супругов Рюперов пошли другие дети.