Прежде всего я избрала кружной путь, чтобы столкнуться с королевским семейством только в противоположном конце сада: мне хотелось, чтобы королева подумала, будто только благодаря случаю я оказалась у нее на дороге. Кроме того, терзаясь между нетерпением и страхом, я хотела выиграть несколько мгновений, чтобы успеть подготовиться.
Итак, я вступила в аллею, которая неминуемо должна была вывести меня навстречу королеве. Мои глаза опустились в книгу, однако я не смогла бы различить даже ее названия: буквы ничего не говорили уму, мысль витала где-то далеко, а сердце билось с непривычной силой.
И вдруг на изгибе аллеи я оказалась в двадцати пяти или тридцати шагах от королевы. А маленькая принцесса Амелия оказалась еще ближе - шагах в десяти.
Я сделала вид, будто не заметила ничего и полностью поглощена чтением, что оставляло мне возможность в должный миг поднять глаза и изобразить почтительное удивление, рассчитывая на выразительность своего лица и умение передавать мимикой не только всевозможные чувства, но мельчайшие оттенки переживаний. Однако маленькое происшествие заставило меня оторваться от книги ранее, нежели я намеревалась.
Малышка-принцесса Амелия, подбежав, выхватила из букета цветок и протянула мне.
Это было добрым предзнаменованием.
Я подняла голову, сделала вид, что сначала заметила царственного ребенка, а затем - его сестер и королеву, и, склонившись в глубоком реверансе, приготовилась принять протянутый цветок.
Но тут негодующим голосом, в котором звучало возмущение нечаянной встречей, королева дважды окликнула: "Амелия! Амелия!" Услышав окрик - а ее величество умела придавать своему голосу непреклонную повелительность, - девочка вздрогнула, обернулась и побежала к матери, так и не расставшись с цветком из букета; прежде чем я очнулась от замешательства, Мария Каролина схватила дочь за руку, вытолкнула ее на поперечную аллею и устремилась за девочкой в сопровождении старших принцесс, давая понять, что оставляет для меня путь свободным.
Удар поразил меня в самое сердце. В слезах я кинулась в комнаты, тотчас приказала запрягать и возвратилась в Неаполь, оставив для сэра Уильяма следующую записку:
"Не беспокойтесь о моем самочувствии, не оно причина моего отъезда. Я сочла необходимым покинуть Казерту; надеюсь, когда я расскажу Вам, что здесь произошло, Вы одобрите мой поступок.
Ваша Эмма".
Через два часа я уже входила в посольство. Там я приказала переменить лошадей и отослала экипаж сэру Уильяму.
XXXVIII
В семь часов вечера прибыл сам сэр Уильям.
Возвратившись с охоты, он узнал о моем отъезде и, хотя услышал из собственных уст государя приглашение к ужину, покинул Казерту, велев передать его величеству, что непредвиденные обстоятельства вынуждают его возвратиться в столицу.
Мой супруг уже догадывался, что произошло; мне было достаточно только сообщить некоторые подробности. Тут я обязана воздать ему должное: его это оскорбление задело еще больше, чем меня. Он предложил мне в тот же вечер уехать из Неаполя, даже не объявив о своих намерениях во дворце; однако я добивалась совсем другого. Уехать так - значило оставить поле битвы, признать поражение.
Мне же надо было победить.
Я должна была добиться представления королю и королеве, получить признание двора, как и полагалось супруге английского посла, я стремилась блистать там, как и везде, где мне того желалось, наконец, меня переполняла решимость отомстить гордячке-королеве, заставив ее собственных придворных признать, что я красивее ее, да к тому ж не менее умна и остроумна.
Вот почему я настояла, чтобы сэр Уильям попросил у самого короля объяснений по поводу пренебрежительной выходки его царственной супруги.
Когда сегодня я вспоминаю, в каком я тогда была ослеплении, моя дерзость просто удивляет меня.
Сэр Уильям, ни секунды не колеблясь, уступил моему желанию: его восхищение мною настолько выходило за пределы разумного, что, как и меня, его удивило поведение ее величества по отношению ко мне.
И вот он отправился в Казерту, добился встречи с королем и тотчас, без околичностей, заговорил об интересующем его предмете, не забыв упомянуть, что его собственное пребывание в Неаполе зависит от того, как при дворе отнесутся ко мне.
Король очень ценил сэра Уильяма, и не потому, что испытывал какое-то особое расположение к нему, но из любви к самому себе, потакая своему природному эгоизму. Лорд Гамильтон слыл прекрасным ходоком, метким охотником, превосходным наездником, остроумным и веселым собеседником; за многие годы король свыкся с его присутствием, и покладистого приятного англичанина ему стало бы весьма не хватать.
Кроме всего прочего, на западном политическом горизонте сгущались тучи. Как ни мало разбирался король Неаполитанский в делах, ему было очевидно, что в случае возможного разрыва с Францией сэр Уильям, молочный брат английского короля, товарищ детских игр Георга III, мог оказать ему немалую помощь в его отношениях с сент-джеймсским кабинетом. А поэтому такое открытое заявление монарх встретил добродушно и отвечал любезным, милым тоном, какой иногда звучал в его речах совершенно естественно, а если и был наигран, то с такой искусностью, что никто не мог разгадать, притворяется ли он, или совершенно искренен. Так вот, король спросил:
- Дорогой лорд, известен ли вам слух, что распространился здесь?
- Нет, но надеюсь, ваше величество соблаговолит просветить меня.
- Так вот, поговаривают, что вы не женаты.
Сэр Уильям предвидел такой оборот дела. Он вынул из кармана свидетельство, выданное протестантским пастором, и представил его королю со словами:
- Вот, государь, это послужит ответом.
Тот прочитал документ и долго вертел его в руках с некоторым замешательством. Затем он промолвил:
- Надеюсь, что не сообщу вам ничего нового, если скажу, что в Неаполе полно злых языков; так вот, если вы отпечатаете это свидетельство и развесите его на всех углах, а я особым указом повелю ему верить, здесь останутся сомневающиеся, в то время как стоит вам сделать так, чтобы ваш брак был признан при английском дворе и леди Гамильтон удостоилась приема у короля Георга Третьего - а при тех отношениях, что существуют у вас с вашим монархом, я не вижу здесь никаких затруднений, - никто не осмелится отрицать очевидное… Как вы об этом не подумали?
Сэр Уильям поглядел на короля, стараясь проникнуть за маску добродушной непритязательности, намертво приросшую к лицу этого хитреца из хитрецов, но не преуспел: особый дар позволял королю постоянно хранить личину наивнейшего из смертных.
- Хорошо, государь, - наконец нарушил молчание мой супруг. - Надеюсь, вы дадите мне месяц отпуска?
- Да, и к крайнему моему сожалению! Мне бы не хотелось ни на день расставаться с таким прекрасным компаньоном, но, поскольку вы меня попросили, притом ради такого серьезного повода, как признание вашего брачного союза, я не в силах отказать.
- Итак, мне остается только написать в Лондон, чтобы мой приезд не наделал там переполоха…
- Постойте! Я могу избавить вас и от этой отсрочки.
- Ваше величество окажет мне услугу.
- Прелестно. Письма, полученные мной от моего шурина императора Австрийского и моего свояка короля Французского можно счесть достаточно важными, чтобы незамедлительно показать их мистеру Питту… Я говорю "мистеру Питту", так как у вас творится примерно то же, что и здесь: король не значит ничего, а премьер-министр - все. Иначе я бы сказал: "королю Георгу Третьему". Так вот, я доверю вам оригиналы этих самых писем и присовокуплю мое собственноручное послание к моему брату, королю Великобритании. Таким образом, исполняя мое поручение, вы получите достаточную свободу уладить ваши собственные дела.
Большего сэр Уильям не мог и желать. Тотчас он получил письма, которые должен был показать своему повелителю и главе кабинета, и вечером того же дня на предоставленном в наше распоряжение быстроходном корабле королевского флота мы отплыли в Ливорно.
По пути мой супруг должен был заглянуть во Флоренцию и передать письмо короля великому герцогу Леопольду; от Флоренции наше путешествие продолжится уже на почтовых, а на обратном пути в Ливорно нас будет ожидать королевская фелука.
Можно сказать, что погода благоприятствовала нашим намерениям: мы плыли при попутном ветре и переход длился всего три дня.
Сэр Уильям успешно выполнил свою миссию перед великим герцогом Леопольдом - он нашел его весьма встревоженным тем оборотом, какой приняли дела во Франции. Все там предвещало революцию, и первые события 1789 года, до которого дошло мое повествование, предвещали, что возмущение во Франции будет серьезным и отзовется во всех уголках цивилизованного мира.
Вот почему он не мог не одобрить поездку сэра Уильяма в Лондон и ту объявленную цель, которую он преследовал. Кроме того, великого герцога тревожило ухудшение здоровья его брата, германского императора Иосифа II.
- Посмотрим, - говорил он, - как выпутается наш зять Фердинанд Четвертый, утверждающий, что имел счастье не воспитать ни одного философа на своих землях.
Во всяком случае, он придерживался того мнения, что необходимо австрийскому императору, неаполитанскому королю, римскому первосвященнику и всем итальянским монархам объединиться и составить оборонительную и наступательную лигу, своего рода санитарный кордон, не позволяющий революционным идеям проникнуть через Альпы.