"Итак, я остановилась на том, что позавчера к Анри приходил горбун. К вечеру он не вышел, а остался у него ночевать. На следующее утро Анри мне показался грустнее обычного. За завтраком возник разговор о великосветских дамах и господах. Анри с горечью сказал:
– У тех, кто забрался слишком высоко, часто кружится голова. Никогда нельзя рассчитывать на признательность принцев и принцесс. Если сиятельная дама, ради счастья которой я не раз рисковал честью и жизнью, не имеющая права меня полюбить, потому, что она в обществе стоит высоко, а я низко, в благодарность за мои старания меня оскорбит, в этом не будет ничего удивительного.
Матушка, я уверена, что горбун ему что-то наговорил о вас".
"И все-таки, как во многом справедливы эти слова Анри! Ведь ради меня, вашей дочери ему не раз приходилось рисковать своей честью и жизнью. Более того, он принес ради меня в жертву свои лучшие молодые годы, целых восемнадцать лет! Как должно быть трудно найти способ достойно отблагодарить такую бесподобную щедрость души!
В то же время, как он при этом не прав, дорогая матушка, как не прав! Ведь вы его полюбите, очень полюбите; и конечно вы меня осудили бы, если бы я сама не полюбила его всем сердцем, всей душой, разумеется, сохранив в них силы для любви к вам. Каким бы ни было ваше положение в свете, сколь блистательным именем не наградили бы вас небеса, я знаю, что у вас есть большее сокровище. Это добрая душа и любящее сердце.
Я хотела ему все это сказать, но не смогла; – в его присутствии я часто робею и делаюсь застенчивой, как ребенок".
"День угасает, я уже плохо вижу строчки, откладываю перо, закрываю глаза и мечтаю…, хочу представить себе вас, вашу ласковую улыбку… Приходите же дорогая мама, приходите скорее…"
Это были последние слова, которые Аврора записала в своих воспоминаниях. Она собрала листки в шкатулку и, сказав ей на прощание:
– До завтра! – положила ее под подушку.
Уже стемнело. В домах на улице Сен-Оноре зажглись огни. Тихо открылась дверь, и на фоне деревянных панелей соседней большой комнаты, (там уже горела лампа), появился темный силуэт. Пришел Жан Мари. Этот симпатичный с немного простоватой физиономией мальчик был сыном того ловкого пажа вместе с которым в роковую ночь приехал герцог де Невер к замку Келюсов; того мальчика, который передал Лагардеру от Невера письмо. Став взрослым, паж женился, у него родился сын. Потом он ушел на военную службу, где погиб солдатом. Теперь у его старой матери не осталось никого, кроме внука.
– Госпожа, – сказал Жан Мари, – бабушка спрашиваете, где накрывать на стол, там, в большой комнате, или здесь?
– Который час? – вздрогнула, очнувшись от мыслей Аврора.
– Время ужинать, – с исчерпывающей точностью ответил Беришон.
"Как он задерживается!" – подумала Аврора и вслух прибавила: – Накрывай здесь.
– Мне тоже больше нравится здесь, госпожа.
Беришон принес лампу и поставил ее на камин. Из кухни, расположенной в конце соседней большой комнаты донесся низкий, почти мужской, голос старой Франсуазы:
– Опять занавески закрыты не до конца, шалопай!
Беришон, слегка пожав плечами, поправил шторы.
– Прячемся так, будто боимся, что нас отправят на галеры, – проворчал он.
Положение Беришона в чем-то походило на положение Авроры. Он, как и она, ничего не знал и терзался любопытством.
– Ты уверен, что он не прошел незаметно по лестнице в свою комнату? – спросила девушка.
– Уверен? – переспросил Жан Мари. – Разве в нашем доме можно быть в чем-нибудь уверенным? Я видел как по лестнице недавно прошел горбун. Когда он вошел в комнату, я подкрался к двери и прислушался.
– Может быть, ты ошибся и в темноте принял Анри за горбуна? – строго сказала Аврора.
– Еще чего? В чем угодно можно ошибиться, только не в этом. Они не похожи, как день и ночь.
– Что же ты услышал под дверью?
– Ничего. Ровным счетом ничего. Ни звука.
Мальчик постелил скатерть.
– Где же он так запропастился? – не переставала тревожиться Аврора.
– Ах, госпожа, – сказал Беришон. – Наверное, это известно лишь Господу Богу, мэтру Луи и нашему горбуну. Что ни говори, странно представить в одной компании таких непохожих людей: высокого стройного мсьё шевалье…, я хотел сказать, мэтра Луи и этого колченогого изогнутого крючком беднягу.
– Мэтр Луи – в доме хозяин и вправе сам решать, с кем ему водить знакомство, – рассудительно заметила девушка.
– Конечно, в праве, – согласился Беришон. – Вправе приходить, вправе уходить, вправе запираться наедине с этим согбенным домовым. Что правда, то правда. Но он не в силах помешать соседям судить о нас на свой лад и нести околесицу, от которой у меня вянут уши.
– По-моему, ты сам чересчур много болтаешь с соседями, Беришон, – сказала Аврора.
– Я? – воскликнул Жан Мари. Его голос задрожал от обиды. – Господь Всемогущий! Как можно такое обо мне сказать? Я болтун! Огромное вам на том мерси, мадемуазель. Бабушка, скажи, – он высунул голову в дверь. – Разве я болтун?
– Увы, малыш, это так, – отозвалась Франсуаза. – Не только болтун, но и лентяй.
Беришон молитвенно скрестил на груди руки.
– Какая жестокая несправедливость! Это сущая клевета. Конечно я не ангел. У меня много пороков и грехов, за которые меня, возможно, следует вздернуть на виселицу. Однако, единственно, в чем нет моей вины ни на йоту, это в болтливости. Никто, никогда от меня не слышал ни слова. Просто у меня есть уши, и я мимоходом часто слышу, что говорят другие. Что же тут предосудительного? Чтобы я ввязался в пересуды с этими торгашами и балаболками? Да никогда в жизни! Я выше этого! Хотя… – он понизил голос, – порой это бывает трудно, когда на каждом шагу к тебе пристают с вопросами.
– Значит, все-таки тебя о чем то спрашивают, Жан Мари?
– О, без конца, госпожа.
– Что же именно?
– Так, всякие каверзные вопросы, однако…
Аврора повысила голос:
– Отвечай сейчас же, о чем тебя спрашивают на улице!
Беришон расплылся в невинной улыбке.
– Обо всем: кто мы, чем занимаемся, откуда приехали, куда направляемся, сколько вам лет, госпожа, сколько лет мсьё шевалье, то есть, я хотел сказать мэтру Луи, французы мы, или нет, католики ли, надолго ли здесь поселились, что нас заставило покинуть прежнее место жительства, поститесь ли по пятницам и субботам, (это они о вас, госпожа), где исповедуетесь: в Сент-Осташ или в Сен-Жермен ль'Окзеруа. – Жан Мари перевел дыхание и продолжил: – Там и сям интересуются, почему мы поселились именно на улице Певчих, почему вы, госпожа, никогда не выходите из дома. На этот счет известная своей проницательностью мадам Муанре побилась об заклад с мадам Гишар, что у вас всего одна нога, а вместо второй деревянный протез; и наоборот, почему мэтр Луи слишком часто покидает дом, почему горбатый… вот видите, чуть было не забыл, горбун их интересует больше всего остального. Матушка Балаоль говорит, что он по всем признакам похож на контрабандиста.
– Значит ты, все-таки принимаешь участие в этих пересудах?
– Вовсе нет, госпожа! Почему вы так плохо обо мне думаете? Я лучше любого умею держать язык за зубами. Но это не мешает мне слушать, что кругом говорят. Особенно дамы. Стоит мне ступить на улицу, они начинают ко мне приставать. "Эй, Беришон, херувимчик!", – преграждает мне путь кондитерша, "Поди-ка сюда, я тебя угощу свежим сиропом". Надо признать, сироп у нее действительно очень вкусный. "Нет, – восклицает толстая трактирщица, – сначала отведай моего куриного бульона!" И молочница, и портниха, что перешивает старые меховые шубы, и даже жена прокурора, – все они не спускают с меня глаз. Я, гордо задрав нос, как слуга аптекаря, пытаюсь пройти мимо. Тогда они: мадам Гишар, мадам Муанре, кондитерша, молочница, перелицовщица мехов, все вместе начинают меня допытывать. Вы только послушайте, что и как они говорят, госпожа. Вас это позабавит. Вот тощая сутулая мадам Балаоль в очках, съехавших на кончик носа.
Подражая первой сплетнице, Жан Мари вдруг заговорил трескучим тенором.
"Право же, эта девчушка – мила личиком и недурно сложена". Это она о вас, госпожа. "Ума не приложу, как ей это удается в добрых двадцать лет без настоящей любви?"
Чтобы изобразить мадам Муарне Беришон перешел на фальцет: "Что правда, то правда, – мила, я бы даже сказала, слишком мила для племянницы какого-то слесаря оружейника. Кстати, она действительно его племянница?" "Нет", отвечаю я.
Показывая себя, Беришон почему то переходил на низкий бас, затем, снова взвившись на писклявый фальцет, продолжал: "Тогда может быть дочь, верно, котенок?"
"Нет, не дочь!", ответил я и хотел ускользнуть. Они меня окружили: мадам Гишар, мадам Дюран, мадам Морен, мадам Бертран.
"Если не дочь, то может быть жена?"
"Нет!"
"Младшая сестра?"
"Нет".
"Как же так? Если не жена, не сестра, не дочь, не племянница, то может быть она просто бедная сиротка, которую он где-то подобрал из милосердия. Приемный ребенок?"
"Нет, нет, нет, нет", – закричал я, потеряв терпение, так громко, что они опешили.
Аврора опустила руку на плечо Беришона и, грустно улыбаясь, сказала:
– Ты сам хотя бы понимаешь, что солгал? Кто я есть, как не приемный ребенок, сирота, взращенная милосердием мэтра Луи?
– Вот тебе и на! – удивился Жан Мари.
– В следующий раз, если они тебя начнут допытывать, так и отвечай. Здесь нечего стыдиться. Добрые дела ни к чему скрывать.