"Счастливы те, у кого есть близкие подруги, с которыми можно поделиться всем, что накопилось в душе: горем и радостью. Я одна, совсем одна. У меня нет никого, кроме него. Когда его вижу, я замолкаю, будто немая. Что мне ему сказать? Он никогда ни о чем не спрашивает и ничего от меня не требует".
"И все-таки перо я взяла не для него, чтобы забавлять себя самое. Я не написала бы, если бы не надеялась, что когда-нибудь он это прочтет, либо, пока я жива, либо после моей смерти. Мне кажется, что я умру молодой. Я этого не желаю. Боже упаси! Однако если я умру, он будет меня жалеть и оплакивать. А моя душа будет жалеть его, взирая на него с небес. И может быть оттуда с недоступной живому высоты я смогу, наконец, разглядеть все, что кроется в глубине его сердца. Подумав об этом, я захотела умереть".
"Он мне сказал, что мой отец умер. Моя мать должно быть жива. Матушка, я пишу для вас. Мое сердце все без остатка отдано ему. Но оно принадлежит также и вам. Удивительно. Кто бы мог объяснить это? Может быть, у меня два сердца?"
"Как-то раз через окно какого-то дома я видела в комнате девочку, стоявшую на коленях перед женщиной, исполненной смиренной и в то же время величавой красоты. Девочка плакала, а я позавидовала ее слезам. Перед ней стояла взволнованная мать с улыбкой на устах. Она наклонилась и поцеловала ее в волосы. Какое это должно быть счастье, матушка! Иногда я представляю, как вы меня целуете в лоб. Вы, наверное, такая же красивая, такая же добрая и так же умеете утешать плачущего ребенка материнской улыбкой. Как часто я вижу вас во сне. Господи! Если бы только постоянно быть с вами… и с ним! Большего счастья мне не нужно".
"Я не стояла на коленях ни перед кем, кроме священника. Внимать его словам большая радость. Но голосом матери, когда она утешает дитя, говорит сам Господь".
"Ждете ли вы, разыскиваете ли, тоскуете ли, упоминаете ли мое имя в утренних и вечерних молитвах? Видите ли меня в ваших снах?"
"Мне кажется, что, когда я думаю о вас, в те минуты вы тоже думаете обо мне. Иногда с вами разговаривает мое сердце. Не знаю, смогу ли объяснить. Разве не замирает порой ваше сердце без видимой причины? Это происходит тогда, когда мое сердце взывает к вам, дорогая матушка".
–
"… Я родилась во Франции, – мне не рассказывали, где именно. Не знаю точно своего возраста. Должно быть, что то около двадцати лет. Теперь воспоминания раннего детства для меня как сон. Иногда в них я вижу женщину с лицом ангела, озаряющего своей улыбкой мою колыбель. Это вы, милая матушка?"
"… Ночная тьма, и в темноте шум боя, крики, звон клинков. Наверное, меня тогда лихорадило, и все эти картины – лишь плод больного воображения. Кто-то очень сильный несет меня на руках. Его голос, как гром покрывает все звуки. Я даже помню последние слова:
– Придет к тебе! – в них звучал гнев, обращенный к кому то очень злому и враждебному. Потом в темноте мы от кого то убегаем. Помню, было холодно".
"Теперь это словно в тумане. Мой друг, должно быть, хорошо все помнит. Но всякий раз, когда я начинаю его расспрашивать о моем детстве, он лишь грустно улыбается и умолкает".
"… Помню себя в одежде маленького мальчика. Мы где то в горах в испанских Пиренеях. Нас приютил в своем доме один кинтеро, (владелец горного хутора). Я пасу коз. Потом мой друг тяжело заболел. Говорили, что он умирает. Я называла его отцом. Как то вечером, когда я к нему подошла, он велел мне стать возле его кровати на колени, взял меня за руки и сказал по-французски:
– Аврора, молись Богу Милосердному, чтобы я выжил!"
"Однажды ночью пришел священник, чтобы совершить предсмертное помазание. Он исповедался и заплакал. Не зная, что я его слышу, он сказал:
– Моя бедная девочка останется на этом свете одна.
– Уповай на милость Господню, сын мой! – утешал его священник. – Ибо она не знает границ.
– Знаю, святой отец, и только на нее надеюсь. Я не думаю о себе, а лишь о несчастной девочке, которая останется в мире совсем одна. Скажите, отец мой, это был бы страшный грех, если бы ребенок вместе со мной ушел бы из жизни?
– Убийство! – в ужасе воскликнул священник. – Сын мой, у вас горячка, и вы бредите.
Он печально покачал головой и ничего не ответил. Я на цыпочках подошла к кровати больного.
– Друг Анри, – сказала я, глядя ему в лицо, (если бы вы видели, матушка, как оно осунулось и исхудало), – друг Анри, я не боюсь смерти и хочу уйти в могилу вместе с тобой.
Он порывисто прижал меня к себе, повторяя:
– Господи! Одна на всем свете! Одна! Одна!
Потом он втащил меня на кровать и плотно обхватил своими огромными пылавшими от жара руками. Священник и кинтеро пытались меня от него оторвать. Но им это не удалось. Ни за что, не желая с ним расставаться, я заплакала. Я тогда думала:
– Если он умрет, то умру и я.
Он был горячий, как печка. Не помню, как уснула. Через какое то время пробудилась от того, что лежала в воде. Это он так вспотел. Почувствовал холод, я ужаснулась, решив, что он умер. Не помня себя, принялась его трясти. Он тут же раскрыл глаза и улыбнулся.
– Я здоров, – сказал он, – ты меня спасла, милый мой ангел!"
"На следующий день мы покинули хутор кинтеро и немного продвинулись вглубь страны. Мой друг хотел подальше от французской границы. Анри быстро восстанавливал силы. Чтобы меня прокормить он нанялся работать на полях".
"Это произошло на одной богатой ферме в окрестностях Венаска. Хозяин возделывал виноградники и торговал вином, продавая его оптом контрабандистам. Мой друг наказывал мне никогда не покидать небольшой огражденной площадки позади фермерского дома и никогда не появляться в общей зале, где размещался трактир. Однажды вечером в трактир завернули какие-то синьоры, прибывшие из Франции. Я играла на площадке с хозяйскими детьми. Внезапно им захотелось посмотреть на новых синьоров, и они побежали в дом, а я легкомысленно последовала за ними. На видных местах за столом сидели двое господ, а вокруг расположились слуги и жандармы: всего их было семь человек. Один, видимо главный, кивнул напарнику, и они стали меня рассматривать. Главный подозвал меня к себе и погладил по голове, а второй в это время о чем-то тихо переговаривался с хозяином фермы. Пошептавшись, этот второй доложил своему начальнику:
– Да, мсье. Это – она.
– По коням! – скомандовал первый и бросил хозяину фермы кошелек с золотом. Мне же он ласково предложил:
– Хочешь, малышка, покататься на моей лошадке? Поедем со мной в поле и найдем там твоего отца.
Увидеть его хотя бы на миг раньше обычного, что может быть лучше?
Я храбро вскарабкалась на лошадь и уселась позади незнакомого синьора на маленьком отдельном седле. Похоже, этот господин, зная о предстоящей прогулке, загодя пристегнул его к крупу. Я не знала дороги, по которой нужно было ехать, чтобы попасть на поле, где трудился отец. С полчаса я была весела и счастлива, как королева: сделалась и пела, раскачиваясь в такт лошадиной рыси. Потом спросила:
– Скоро приедем к отцу?
– Скоро! Скоро! – отвечали мне, и мы продолжали путь. Мало-помалу опустились сумерки. Я начала волноваться и, наконец, просто испугалась. Хотела слезть с лошади, но тут мой возница скомандовал:
– В галоп! – и лошади поскакали.
Я закричала. Мой похититель, одной рукой удерживал вожжи, другой стал мне зажимать рот. Но тут из-за подлеска показался всадник. Он несся, как смерч наперерез нашей кавалькаде, не разбирая дороги напропалую через поле верхом на рабочей лошади без седла, стремени и уздечки. Его волосы стояли вытянутой вспять копной, так стремительно он скакал, размахивая каким-то тяжелым предметом, похожим на изогнутый широкий меч. Дорога, по которой мы неслись, огибала подлесок, пересекаемый извилистой речушкой. Всадник быстро преодолел ее вплавь и, промчавшись напрямую через рощу, оказался на обочине, в нескольких десятках шагов впереди нас. Последнее усилие, и его лошадь, преодолев обочину, замертво повалилась на землю. Он стоял один посреди дороги, преграждая нам путь. Я не узнала его. Мой друг Анри всегда улыбался и был таким добрым, ласковым. Этот же выглядел страшно. Глаза сверкали, по лбу и щекам ручьями катился пот, рубашка разорвана, в руках огромный лемех от плуга, с которым он трудился в поле. Командир, попридержав лошадь, скомандовал своим людям:
– Убрать его!
Двое жандармов обнажили шпаги, но мой друг оказался проворнее. Ловко управляя двумя руками неуклюжим лемехом, он в два взмаха прикончил обеих военных, и те, хрипя, повалились на землю. Каждый удар Анри сопровождал победным криком:
– Я здесь! Я здесь! Лагардер! Лагардер!
Два новых взмаха лемехом, и еще двое утонули в собственной крови. Оставшиеся двое пустились наутек. Анри, вскочив на одну из потерявших хозяина лошадей, быстро нас настиг. Не обращая внимания на последнего, галопом улепетывавшего по дороге, он стал наперерез лошади моего похитителя. Мой друг не решался ударить его лемехом, ведь за его спиной находилась я, и вдруг, (не понятно когда он успел), я увидела, что его разорванная рубашка опустилась на голову всаднику, устроив тому темную. Еще мгновение, и, стащив моего похитителя с лошади и кинув его на землю, Анри с размаху опустил на него лемех".
"Удивительно, дорогая матушка, но в те минуты я, помню, совершенно не боялась. Если бы к тому времени я была немного постарше, то от ужаса, наверное бы, потеряла сознание. Но тогда я лишь широко раскрывала глаза и каждый смертельный удар, обрушивавшийся на наших врагов, сопровождала ликующим кличем:
– Так их, Анри! Так! Бей! Бей! Бей!
Не помню, сколько времени продолжалось сражение. Но когда все было кончено, Анри пересадил меня к себе и, крепко прижимая, пустил коня вскачь".