На искореженную лесоповалом поляну неторопливым шагом вышла из леса серая лошадь. Она яростно мотала головой, ожесточенно хлестала по бокам хвостом, отбиваясь от липнувшего на конский пот гнуса. В седле сидел Сухов, лениво обмахиваясь березовой веткой. Ворот его гимнастерки расстегнут, по распаренному, красному лицу стекали крупные капли пота. Комендант направил лошадь к отдыхающей бригаде.
– Чего расселись, чего расселись, мать вашу!.. – Сухов покрыл женщин, подростков, пожилых мужиков такой отборной бранью, точно это были не люди, а рабочий скот. Он приподнялся на стременах и походя ременной плетью огрел коротким и резким ударом, как щелчком, подвернувшуюся девушку, почти девчонку. Она попыталась закрыться рукой. Плеть змеей обвилась вокруг худенькой ручки, на коже вспухла багровая полоса. Девчонка испуганно вскрикнула и испуганно замерла, ожидая следующего удара. Сухов даже не посмотрел в ее сторону и направил коня на Лаврентия.
– А ты куда, сука, смотришь! Не видишь – бригада сидит! – И он занес плеть над головой.
Лаврентий выбросил руку вперед и схватил лошадь за узду. Мерин, испуганно всхрапнув, присел на задние ноги. Жамов в упор глянул в тусклые глаза коменданта. Сухов на мгновение задержал руку и перепоясал плетью коня. Ни в чем не повинная лошадь взвизгнула от боли.
Лаврентий усмехнулся и с наигранным удивлением сказал:
– Смотри, Сухов, даже скотина тебя боится, не то что мы, люди. Ну и зверюга же ты!
И опять неожиданно, когда люди совсем не ожидали, комендант грубо рассмеялся:
– Го-го-го!
Бригада засуетилась, со страхом глядя на широко раскрытый рот Сухова. Акулина тоже подхватилась, кое-как запеленав Коську, быстро поднялась с дерева.
Лаврентий ухватил ее за руку.
– Ты куда? Кто отменил перерыв? – И уже ко всей бригаде: – Чего забегали! Чего заегозили!
Сухов, как начал, так же резко бросил смеяться и с какой-то особенно грязной и циничной бранью обматерил людей. Затем, повернувшись к Лаврентию, зло процедил:
– А ты, умник, смотри… Если не выполнишь норму… – комендант стеганул плетью коня, и лошадь с седоком скрылась в таежных зарослях.
Бригада осталась одна. Лаврентий медленно проговорил:
– Перво-наперво хочу сказать: если сели отдыхать, отдыхайте. Пусть даже сам Господь к нам пожалует!
Пожилая женщина, отмахиваясь косынкой от комаров, сердито, проговорила:
– Отвернулся от нас Бог, Лаврентий Васильевич! Это мыслимо ли дело – таку тайгу корчевать!
– Тайга-а, мать ее за ногу! – проговорил негромко Осип Борщев, низенький мужик с жилистой морщинистой шеей и голубыми глубоко посаженными глазами. – Нам-то навроде как не привыкать к ней, а возьми третий али четвертый поселок; там же одни алтайские, степняки. Вот имя, едрена вошь… – Борщев не договорил…
– Скажи, какой защитник нашелся! – взъелась та же баба. – Нам, дак легше! Не привыкать к ней… – передразнила она Осипа.
– Че вцепилась, как репей в собачий хвост. Я совсем не о том; я говорю, тайга… – стал отбиваться мужик.
Лаврентий, слушая перебранку бригадников, задрал голову и стал рассматривать ближайшую ель. Затем повернулся к раскорчевщикам и негромко сказал:
– Хватит вам цапаться… – он помолчал немного и снова медленно заговорил: – Я вот че думаю, мужики! Одной пилой да топором много не возьмешь! – Жамов показал рукой на высокую ель. – Не у кажной пилы и размаха хватит! – Бригадир поскреб бороду и убежденно закончил: – Окапывать надо, мужики, корни подрубать и жечь, жечь… У елки с пихтой корни мелко в земле сидят, с ними легше, а вот с кедром – другое дело, у него корень редькой вниз уходит в землю. А покуда разделимся: которы посильнее – пилами валить, а послабже – окапывать корни и жечь. Выбирайте, какие потолще! – давал последние указания бригадир.
Федька Щетинин радостно закричал:
– Дядя Лаврентий, я буду костры жечь!
Жамов посмотрел на обрадовавшегося мальчишку.
– Давай, паря, жги! – Глаза Лаврентия смеялись: – Собирай братву… Это вам будет по силам. Не один, поди, овин в деревне сожгли…
– Всего один! – набычился Федька.
– Знаю, герой ты с дыркой, из одной, поди, деревни! – засмеялся Лаврентий, потрепал мальчишку по волосам и обратился к бригаде: – Слышь, гренадеры, которы ноги не таскают, – вали под руку к Федьке! – И уже серьезно: – А вы, бабы, подкапывайте – какие поядренее и потолще! Какие потоньше, мы с мужиками пилами валить будем.
После короткого перерыва работа возобновилась с новой силой. Слышались звонкие голоса ребятишек и предостерегающе-испуганные голоса женщин. Сочно тюкали топоры, низкими голосами зудели пилы, захлебываясь кипенно-белой древесиной. Тяжело бухали о землю налитые свинцовой тяжестью стволы деревьев, спиленные мужиками. Кругом треск ломаемого подлеска, упругих сучьев. Медленно, неохотно отступала тайга, дивясь настойчивости и упорству измученных и голодных людей.
К концу смены заполыхали костры. К одному из обреченных кедров подошел Лаврентий. Вокруг ствола зияла свежеразвороченная земля, из которой торчали обрубки корней. Теплилась золотистым отливом, на вечернем солнце, искромсанная топором древесина. Пламя разгоравшегося костра жадно лизало корни; капала на землю прозрачная смола. От нестерпимо жаркого прикосновения почти невидимого на свету пламени чернела и пузырилась кора. Летели вверх искры; в струях теплого воздуха шевелилась потревоженная хвоя.
Это корчилось от жгучей боли, содрогаясь до самой вершины, обреченное дерево.
На краю раскорчеванной деляны показался помощник коменданта, Поливанов. Верный признак, что закончилась рабочая смена.
Поливанов в конце смены проверял выполненное задание.
Он наметанным глазом оглядел вновь раскорчеванную деляну. Потом поискал глазами бригадира и направился в его сторону.
Поливанов был человек не злой, а скорее добрый, но трусливый. Он боялся и спецпереселенцев, и особенно коменданта. Проку от его доброты не было никакого, спасибо, что не дрался.
Осип Борщев, стоящий рядом с Лаврентием, зло проговорил:
– Опеть норму не дали… Щас эта сволочь пайку срежет! – Осип сплюнул тягучую, липкую слюну; от голодных спазм в желудке у мужика темнело в глазах. Он глубоко, со всхлипом вздохнул.
– Ну и надымили! – проговорил Поливанов, подходя к бригадиру и вытирая грязным носовым платком набежавшие слезы. – Значит, огнем решил корчевать!
– А всем!.. – ответил Лаврентий.
– Плана-то нет! – проговорил с сожалением помощник коменданта.
Уловив жалостливые нотки в голосе Поливанова, Лаврентий с надеждой попросил:
– Слышь, Поливанов, запиши норму. А мы сделаем в другой раз; ей-ей, сделаем! Сам же видишь, половина бригады – подростки да бабы. Оголодал народ совсем. Теряют силы люди! – Голос у Лаврентия дрогнул.
– Не могу, Жамов, не проси! У меня самого начальство над головой!
Лаврентий пристально посмотрел на этого мягкого, бесхребетного человека. "Сухов, понятно, зверь. А этот…" Лаврентия охватило омерзение при виде этой беззубой, никчемной, унижающей человеческое достоинство доброты. Он подумал: "Такой же гад, как и Сухов!" – И со злобой проговорил:
– Иди замеряй!
– Зря ты, Жамов, зря! Пойми, не могу я! Вот Зеверов седни выполнил норму, я ему и записал.
Лаврентий досадливо махнул рукой и крикнул бригадникам:
– Кончай работу, пошли на стан!
Домой бригада возвращалась тихо, не слышно ни разговоров, ни смеха; у всех одна дума – прийти на стан, получить триста граммов муки, завести болтушку, съесть и завалиться спать.
Последней в людской цепочке снова шла Акулина, машинально переставляя ноги по набитой узенькой тропинке, замысловато петляющей среди деревьев. Она едва перешагивала сопревшие колодины, лежавшие поперек тропы. Содранный многочисленными ногами мох обнажил на них мягкую коричневую труху. Женщина тупо смотрела на маячившую перед ней голову сына и чисто по привычке прижимала к себе ослабевшими руками грудного Коську. Только единственное чувство – материнский инстинкт поддерживал ее как-то на плаву. Но такое чувство возникало все реже и реже. Оно, подобно искрам затухающего костра, постепенно угасало, растворяясь в вязкой черноте небосвода.
Акулина дошла до своего балагана, заползла на карачках в спасительный сумрак жилья и рухнула на подстилку, положив рядом с собой молчавшего Коську. До ее сознания едва пробивались звуки становья. Она слышала, как рядом с балаганом трещал сучьями Федька, разжигая костер. Нетерпеливые человеческие голоса на краю жилья.
"Муку выдают!" – безучастно подумала женщина, словно ее это не касалось. Гудели уставшие руки и ноги, хотелось забиться в какую-нибудь щель, спрятаться, чтобы никого не видеть и не слышать… И совсем не хотелось есть.
Костер разгорался дружно, мягко, без треска и искр горели сухие кедровые дрова. Отодвинувшись от жаркого пламени, Федька испуганно посмотрел на балаган, где лежала мать, и тяжело вздохнул; потом его взгляд невольно обратился в сторону комендантской палатки – там шумели люди, начали выдавать муку. Как завороженный, мальчишка поднялся и медленно пошел на шум.