Настя молчала, только с каждым словом Сухова все крепче и крепче прижималась к мужу. Иван чувствовал, как ее бил мелкий нервный озноб. Он взял жену за руку, крепко сжал ее ладонь в своих ладонях и негромко сказал:
– Проживем, Настя! Смотри, какие просторы, а день-то какой!
Настя жалко улыбнулась.
Вдруг где-то сзади, за плотно сбившейся толпой, послышался бесшабашный смех. Это собравшиеся вместе молодые парни над чем-то весело смеялись, а Николай Зеверов, жестикулируя руками, что-то рассказывал.
– Прекратить! – взбеленился Сухов. – Завтра же пойдете на работу. Погоняли лодыря на барже, теперь другие порядки будут! – Комендант перебирал взглядом лица переселенцев и вдруг, вытянув руку, ткнул пальцем в сторону Жамова: – Будешь бригадиром.
Лаврентий чуть не поперхнулся от неожиданности, а палец Сухова уже уставился в сторону Федота Ивашова: – Ты тоже будешь бригадирить.
А Сухов дальше шарил глазами по толпе. Мужики невольно отступали, стараясь спрятаться за спины друг друга. Только Прокопий Зеверов, глядя прямо в глаза коменданта, слегка подался телом вперед. Взгляд коменданта остановился на мгновение на рыжем мужике, подавшемся к нему всем телом. (На лице у Сухова промелькнула самодовольная ухмылка.) Он перевел взгляд в конец толпы.
– Эй, ты, конопатый, – будешь бригадиром! А то больно веселый, я посмотрю! – указал Сухов на Николая Зеверова.
Опустив плечи, Прокопий как-то сразу сник.
Сухов же, размахивая над головой инструкцией, продолжал говорить:
– Начиная с завтрашнего дня – все на работу. Первым делом – раскорчевка и постройка дома. Работать с восьми утра и до шести вечера. Это касается тех, кто выполнил норму. Кто не выполнил – тот будет рассматриваться как саботажник.
Дед Христораднов, тяжело опираясь на палку, спросил у Николая Зеверова:
– Сынок, а сынок, это какой такой собашник? У нас навроде нет никакой псины!
Николай улыбнулся, наклонился к деду и крикнул в ухо:
– Дед, не собашник, а саботажник!
– Ась? – переспросил старик.
Николай и сам не знал толком смысла этого слова и как мог стал объяснять старику:
– Ну, это вроде как лентяй понарошку!
– Это как – лентяй понарошку? – оскорбился старик. – Всю жисть робили, спины не разгибали и собашниками не были… – Дед сердито пристукнул своим батожком в землю. – На чужой кусок зубы не скалили. А теперь – вишь, собашниками стали!
– Разговорчики! – Сухов резко ударил плетью по голенищу сапога, желтым облачком поднялась пыль, облетевшая с голенища.
– Уклонение от работы будет рассматриваться, как саботаж!
Сухову явно понравилось слово "саботаж", вычитанное в инструкции. Он с особенным удовольствием напирал на это слово, точного смысла которого наверняка не знал:
– С саботажниками целоваться не будем! Всем понятно?
Люди молчали, только слышно было дружное шуршание березовых веток: спецпереселенцы ожесточенно отмахивались, разгоняя назойливых комаров.
Сухов, тоже отмахиваясь инструкцией от комаров, продолжал говорить:
– Бригадирам седни же составить списки бригад, чтобы все были – и рабочие, и иждивенцы. Одна бригада будет строить, другая – корчевать, третья – будет рубить дорогу в седьмой поселок и на Белую церковь… – он снова хлестнул плетью по сапогу и сказал, как отрубил: – Все, можно расходиться! – Потом ткнул пальцем в Лаврентия Жамова, ближе всех стоящего к коменданту: – Бригадиры, останьтесь!
Лаврентий, Федот Ивашов и Николай Зеверов остались, а народ стал расходиться по своим костеркам, к своему еще не обустроенному жилью.
– Садитесь, где стоите! – сказал Сухов и опять совершенно неожиданно рассмеялся, грубо, отрывисто.
Бригадиры переглянулись.
Лаврентий хмуро проговорил:
– Не бары, постоим!
Сухов перестал смеяться и впился взглядом в мужиков:
– Седни же вечером чтоб списки были готовы. По ним будем выдавать паек!
Жамов неловко переступил, под его сапогом треснул сломанный сучок:
– Можить, ослобонишь меня, начальник?
– Это почему? – строго спросил Сухов.
– Дак малограмотный я. Только и могу подпись по памяти поставить, куда мне бригадиром.
Комендант смотрел на бригадира, по лицу его блуждала едва заметная усмешка:
– Учетчика поставишь, если сам не выучился грамоте; до седых волос почти дожил…
– Ты меня грамотой не попрекай, начальник. Негде было ей учиться. Вот моя грамота. – И Лаврентий протянул перед собой крепкие мозолистые руки. Сухов не удостоил ответом Лаврентия и строгим голосом закончил:
– Смотрите у меня, чтоб дисциплина и норма была, не то шкуру с вас спущу… Паек будем выдавать вечером после вашей подписи! – и выдал каждому по толстой амбарной книге.
Списки составляли по своим районам; иждивенцев делили поровну между бригадами. Акулина Щетинина с ребятишками попала к Николаю Зеверову.
Собрание и составление списков заняло половину дня. Наступил обед. Жамов сидел около костра и бездумно смотрел на бесцветное пламя. Анна снимала с тагана вскипевший чайник и, неосторожно схватившись за раскаленную дужку, крепко, по-мужски, выругалась.
– Че-то делать надо, отец! Так все руки решить можно!
Лаврентий поднял голову и спросил:
– А где Танька?
– На реке, где ей быть! Ты слышал меня, ай нет?
– Слышал! – буркнул Лаврентий и посмотрел на Ивана: – Однако, печь из глины бить надо, и вправду руки порешат. – В его бороде спряталась легкая усмешка. – Что-что, а глины здесь невпроворот!
Во вторую половину дня Лаврентий с зятем собрались бить печь. Настя и Анна тут же рядом месили глину в неглубокой яме.
Жамов взял в руки кусок глины и стал разминать его пальцами:
– Жирная, язви ее, песочку бы! – проговорил печник. – Ну да ниче, вывернемся! Верно, дочка? – подмигнул Таньке отец.
– Ага! – девчонка весело заулыбалась.
Лаврентию, насильно оторванному от дела целый месяц, не терпелось взяться за работу. Для него было мучением – сидеть сложа руки. Жамов понимал, что Сухов с завтрашнего дня уже не даст ни минуты покоя, что впереди предстоит работа подневольная, убивающая… Поэтому остаток дня надо использовать с толком. Нужно хоть как-то устроить место, сделать шалаш, печь… Божья благодать – солнечные деньки – не вечны. Лаврентий стоял задумавшись, машинально разминая в руках глину. Очнувшись, он снова посмотрел на Таньку:
– Ниче, Танька! Бог не выдаст – свинья не съест! – подмигнув еще раз дочери, он улыбнулся и продолжил: – Песка нет, так мы в глину травы сухой подмешаем! Верно!.. – Подтолкнув легонько дочь, сказал: – Беги, Танька, на берег реки, там наносов много, ташши их сюда.
Скоро около костра была большая куча травы. Это Танька и Федька Щетинин наносили ее с берега Васюгана. Иван на стволе поваленного дерева мелко рубил топором траву. Анна и Настя, подвернув подолы юбок выше колен и подмешивая в глину сухую рубленую траву, месили ее ногами. Глина потрескивала, попискивала, постепенно подчиняясь упорству мнущих ее ног, становилась мягкой и эластичной.
Лаврентий выровнял лопатой площадку рядом с костром, взял в руки ком глины и ударил его о землю.
Вокруг Жамова трудился весь табор. За каких-то полдня люди обжили берег. Они пообломали сучья на деревьях, сожгли на костре мелкий валежник, опавшие сухие листья, повырубили кустарник, притоптали траву. Еще с вечера нетронутая тайга нехотя отступала, постепенно становилась все светлее и просторнее, и даже комара стало заметно меньше; речной ветерок свободно гулял на притоптанной площадке, сгоняя гнус в сторону.
Кое-кто тоже бил печи из глины, а другие копали ямы для тех же печей.
Лаврентий выпрямился, оглядывая стан. На краю площадки, недалеко от берега, он увидел старика, сидящего на толстой валежине. Волосы старика, седые и невесомые, слегка шевелил слабый ветерок. Он что-то говорил, тыча палкой в глину, которую месила невестка. Сын старика тоже бил печь.
– Христораднов разоряется! – улыбнулся Жамов.
Когда они с Иваном ходили переписывать людей в бригаду, ему запомнился этот старик и сразу понравился. Лаврентий согнал с лица улыбку, вспомнив разговор со стариком Христорадновым.
– Мы, милок, – дребезжал голос старика, – хучь и Христорадновы, а христорадничать никогда не христорадничали. А вот робить – робили. Ты, милок, не сумлевайся, записывай Христорадновых в бригаду. – Он показал рукой на домочадцев.
Иван записал в амбарную книгу и рабочих, и иждивенцев.
Дед вдруг поманил Лаврентия высохшей ручкой и тихо сказал:
– Сядь, милок, рядом, я чей-то сказать тебе хочу.
Лаврентий примостился рядом со стариком на валежине.
Старик оперся о палку двумя руками и, положив на них острый подбородок, пристально смотрел в далекое заречье. Словно мучительно пытался прочесть на далеком горизонте только ему одному известное. Бескровное лицо его было неподвижно. Казалось, дед забыл, что пригласил собеседника к разговору.
Лаврентий негромко кашлянул. Старик наконец повернулся и посмотрел на соседа поголубевшими от старости глазами.
– Мне уже тут не жить! Пожил, слава те осподи! – старик снова замолчал, потом встрепенулся, и старческий дребезжащий голос продолжал дальше: – Это и хорошо, милок! Вам, кто останется, будет легше.
Как всегда в таких случаях, неизвестно, что и ответить собеседнику. Лаврентий чувствовал, начни он бодрым голосом разуверять старика, это будет настолько неправдоподобно, что у него просто не повернулся бы язык. И согласиться со стариком – тоже не по-человечески.
Словно чувствуя душевный разлад Лаврентия, старик повернул к нему голову и сказал: