- Прощаю тебя и принимаю твое предложение, царь! - произнесла она спокойно и твердо. - Верь и ты мне - я не нарушу слова. Когда мой супруг выздоровеет, он, вероятно, сам встретится с тобой, и вы все обсудите, но в любом случае, я знаю его волю: мир, а не война. Пандион, вели кораблям открыть выход из бухты и выпустить спартанцев. Что до тех, кто покушался на царя, то я не настаиваю на их казни, Менелай. Если останутся в живых те, кто им приказал, убивать их будет несправедливо.
Менелай глубоко вздохнул, чувствуя, как капли пота сползают по шее на спину и хитон начинает липнуть к телу.
- Благодарю тебя! - воскликнул он, с уже не скрываемым восхищением глядя на Андромаху. - Твоя мудрость и благородство будут мне уроком…
Царица слегка наклонила голову в ответ на его поклон.
- Прощай, царь! Феникс и мои воины проводят тебя в гавань. А я должна идти к Неоптолему. Он ждет меня.
Говоря так, она искренно верила, что говорит правду, что и в пропасти глубочайшего забытья Неоптолем услышит ее голос, почувствует ее присутствие, что ее близость поможет ему, сохранит его от падения еще глубже, туда, откуда будет уже не выбраться… Когда-то ее любовь вместе с волшебным снадобьем Хирона сохранила жизнь Гектора. Теперь снадобья не было. Теперь оставалось только любить и молиться.
Глава 12
Одиннадцать дней Неоптолем находился в полузабытьи, вернее, в полусне, вызванном сильными снадобьями, которые давал ему Махаон. Лекарь применил их, стараясь погасить невыносимый жар, в первые дни сжигавший тело юноши. При этом у него почти не было судорог и бреда - он потерял слишком много крови и слишком ослабел - лишь пот потоками стекал с висков, заливал грудь, струился по ногам. Махаон велел с ложки вливать в рот царя как можно больше теплого травяного отвара, чтобы плоть не иссыхала от жара и такого обильного выделения влаги. На третий день жар исчез, тело раненого, напротив, сделалось холодным, особенно застыли руки и ноги, и всем показалось, что он умирает. Лекарь приказал растирать ступни и лодыжки юноши разогретым маслом, массировать грудь. Тепло вернулось, но вновь начали кровоточить раны, и растирания прекратили. Когда же перестали подливать в питье сонное зелье, начался бред, и лекарь распорядился вновь поить Неоптолема снотворным, почти уверенный, что опять наступит охлаждение и затем смерть. Однако, раненый, впал уже не в такое глубокое забвение - он словно задержался между бытием и небытием, зацепившись за краешек жизни и удерживаясь на нем силой своей молодости и родившейся в последние мгновения сознания надеждой на счастье.
Андромаха в эти дни почти не отходила от своего юного супруга. Она сама поила его с ложки теплыми отварами и молоком с разведенным в нем медом, поддерживала голову, когда рабы приподнимали его, чтобы сменить постель или дать возможность лекарям поменять бинты. Она говорила с ним, брала его за руку, иногда пела колыбельные, которые приходили ей на память. Она ела и пила прямо возле его постели и уходила лишь для того, чтобы поспать короткие четыре-пять часов, или чтобы отдать самые необходимые распоряжения придворным и рабам. Правда, несколько раз ей пришлось принимать жалобщиков, разбирать тяжбы, мирить богатых горожан, повздоривших из-за несправедливо разделенной прибыли. Молодую царицу изумляло то, что с подобными пустяками приходили в царский дворец - в Трое для таких нужд существовали судьи низшего порядка, здесь же царь был обязан вникать в любую мелочь, и это, конечно, отвлекало от более важных дел. Впрочем, некогда Гектор, занимаясь самыми-самыми важными для Трои делами, тоже утруждал себя необходимостью знать обо всех мелочах и самому во всем разбираться, хотя решать тяжбу двух повздоривших торговцев, конечно, не стал бы.
Вечерами Андромаха выслушивала доклады воинов и дворцовых служителей (в эти дни ей докладывали, что все спокойно) и возвращалась в покои Неоптолема. На шестой день юношу со всеми предосторожностями перенесли в его комнату на втором этаже дворца, где было чисто и уютно и не тянуло дымом от дворцовой кухни.
Очень часто, когда молодая женщина сидела подле постели царя, к ней неслышными шагами подбирался Астианакс, за эти дни притихший и погрустневший, садился на скамеечку возле ног матери и опускал голову на ее колени. Она гладила сына по черным мягким кудрям и молчала. Мальчик тоже молчал или просил рассказать какую-нибудь сказку ему и Неоптолему, и она рассказывала.
За эти дни все двадцать восемь ран Неоптолема постепенно закрылись, но затягиваются ли они внутри, Махаон и другие лекари не знали и боялись предполагать.
Вечером одиннадцатого дня Махаон сказал, что дольше поить царя снотворным опасно и решил пойти на риск - отменил сонное питье.
Утром, на двенадцатый день, Неоптолем проснулся.
Его голова была повернута набок, и он увидел перед собой широко раскрытое окно, и за окном - ветви жасминового куста, который пророс на балконе, пустив корни между каменными плитами. Жасмин цвел, и от его запаха воздух в комнате становился гуще и слаще. Тонкая занавеска наполовину закрывала оконный проем, мешая длинным солнечным лучам добираться до постели царя, но солнечное тепло мягко касалось его лица и не закрытых тонким одеялом обнаженных плеч.
Юноша попробовал глубоко вздохнуть и ощутил, как в грудь и во все его тело волной вливается боль. Он не вскрикнул, только крепко сжал зубы. Боль не уходила, она была почти во всех его членах и мучительно грызла изнутри, вызывая желание сжаться, притянуть ноги к животу, согнуться пополам. Но Неоптолем знал, что если бы на это и хватило сил, стало бы только больнее. Лучше перетерпеть. Он постарался расслабиться, ровно, спокойно дыша, и стало немного легче.
Ему не было нужды вспоминать, что с ним случилось - очнувшись, он уже все помнил. И сразу возникла мысль: Андромаха! Она была рядом, он чувствовал ее все это время, хотя и не знал, как долго был в забытьи. Где она? Где?
Зная, что причинит себе новое страдание, Неоптолем все же приподнял голову и, с трудом повернув ее вправо и влево, осмотрелся.
В комнате никого не было. Это произошло совершенно случайно. До того царя ни на миг не оставляли одного. Но именно сейчас дежуривший в его комнате молодой лекарь отлучился, чтобы показать Махаону составленное им дневное питье раненого, рабыня, которая ему помогала, отправилась за свежей постелью, а стража, охранявшая комнату, стояла снаружи. За два часа до того Андромаха, просидевшая возле постели юноши всю ночь, ушла к себе, чтобы немного поспать: усталость сломила ее, да и сон Неоптолема казался спокоен.
Юноша слышал приглушенные голоса стражников, доносившиеся из-за неплотно прикрытой двери, и понимал, что он не один - можно было позвать людей. Но ему не хотелось видеть никого, кроме Андромахи. А она придет, в этом он не сомневался.
"Неужели я не бредил и не сошел с ума? И она вправду сказала, что любит меня?" - подумал он. И тут же испугался: "А если это было предсмертное видение? Да нет, чушь! Я же не умер… Она сказала это! Сказала!"
Занавеска на окне зашевелилась, из-за нее показалась кудрявая черноволосая голова. Показалась и спряталась.
- Кто это? - спросил Неоптолем и удивился тому, как тихо и слабо прозвучал его голос.
Однако его услышали.
- Это я.
В оконном проеме, не закрытом занавеской, появился Астианакс и, спрыгнув на пол, медленно подошел к постели раненого. Мальчик был в красной тунике без рукавов и босиком - в жаркие дни он любил бегать по дворцу и террасе без сандалий. Он держал в обеих руках глиняную чашку, из которой свешивалась огромная сердоликово-желтая гроздь винограда, и над нею упрямо вилась нахальная пчела, на которую мальчик то и дело сердито дул, пытаясь прогнать, но она неизменно возвращалась к сочным ягодам.
Подойдя, мальчик поставил чашку на низкий деревянный столик и вытер о край туники ладони, сладкие от сока.
- Здравствуй, Неоптолем! - тихо, опуская голову, проговорил он.
- Здравствуй, Астианакс, - ответил юноша, сообразив, что сын Андромахи впервые с ним поздоровался первым!
- Я пришел попросить у тебя прощения, - выдохнул Астианакс, вскинул глаза и тут же опять их опустил.
- За что? - Неоптолем старался говорить громче и яснее, но голое его звучал слабо, с хрипотцой - боль мешала дышать. - За что ты просишь прощения?
- За то, что я тебе всегда грубил! - воскликнул мальчик. - И что на тебя злился… Я думал… ну… я думал, что ты обижаешь маму!
- Я ее обидел только один раз, - сказал Неоптолем. - Но я ее люблю.
- Я знаю! Я теперь знаю! - голос Астианакса зазвенел. - Я знаю, что ты меня спасал два раза, а я… я…
Он всхлипнул и отчаянно закусил губу, но слезы все равно вывернулись из глаз и закапали на красную ткань туники.
- Что ж ты ревешь? - Неоптолем заставил себя улыбнуться. - Я же не умер. А плакать мужчине стыдно.
- А я не плачу! Это пот. На улице жарко, - прошептал мальчик.
- Тогда прости, мне показалось. И я не сержусь на тебя, Астианакс. Мы помирились, да?
Мальчик не ответил, но, подойдя еще ближе, обхватил тонкими смуглыми руками могучую шею царя и крепко поцеловал его в щеку теплыми пухлыми губами.
Неоптолем сумел обнять его в ответ, но это движение причинило такую резкую боль, что юноша едва не потерял сознания. Судорога, сжавшая его лицо, не ускользнула от глаз ребенка.
- Больно? - тихо спросил он.
- Да, - с трудом выровняв дыхание, ответил юный царь. - Но это ничего. Боль можно научиться терпеть. Это мне виноград?
Астианакс шмыгнул носом и заулыбался, открывая во рту две смешные щербатины: у него выпадали молочные зубы.
- Тебе. Он очень сладкий. Дать?
- Дай. Только прямо в рот. Что-то меня руки еще не очень слушаются…