- Ну и что ты учуяла?
- Беду над окатовской головой. Оттого он и задурил, что сухим из воды хочет выбраться.
- Ну и пущай выбирается на здоровье. А тебе до него что за дело?
- Дурак ты. А еще в комсомольцах ходил.
- Не дурнее тебя. Откажусь коров пасти. Подамся в совхоз. Там на все сто заживу. Двухрядку куплю. Женюсь.
- На ком же это?
- Там видно будет…
- А я бы за тебя - озолоти меня - не пошла!
- Почему это?
- Ты - трус!
- Новое дело! Кого это я испугался?
- Кулачья нашего. Кабы они тебя не припугнули, ты бы из комсомольской ячейки позорно не выписался.
- А, иди ты! Вам каждый месяц взносы разные подавай. А я что, буржуй - платить звонкой монетой?
- А я буржуйка - плачу?
- Ты за жалованье у Никулина живешь. Я пасу - за натуру.
- Подавился бы мой хозяин этим жалованьем!.. И взносами ты, Егор, не прикрывайся… Вот и сейчас в совхоз за длинным рублем собрался.
- А ты откажешься поехать со мной, если там лучше платят? - спросил с лукавой усмешкой Егор.
- Откажусь.
- Значит, тебе и у Никулиных не худо приходится.
- Ладно. Замри. Ты-то знаешь, как сладко нашему брату, батрачкам, в чужих людях живется. Собачья жизнь: спи и вздрагивай!.. Я и сама рада была бы на край света из этой дыры убежать с завязанными глазами. Да злость меня не пускает.
- Злая ты стала, Фешка,- это точно. Не пойму только: на кого злишься?
- А на весь белый свет! - проговорила с ожесточением Фешка.- На кулачье наше. На подкулачников. На тебя, дьявола!..
- Интересно девки пляшут! А я при чем?
- В прятки любишь играть…
- Опять двадцать пять! Дите я тебе, что ли? - не на шутку обиделся Егор.
- Хуже. Как только дело до драки, ты - за угол.
- Никаких драк у нас пока как будто и не было.
- Пока - никаких! А дело до них доходит… Видел, Окатов, как зверь при облаве, рыщет - выхода ищет. Ишь, как ловко придумал народ одурачить. Не от хорошей жизни он на рожон попер. Приперло его что-то, стало быть… Значит, и нам пора засучивать рукава. Стенка на стенку, как в кулачном бою… А мы, вместо того чтобы стоять за себя артельно,- порознь в кусты! Вот и берет меня злость, что одна я здесь с этими гадами много не навоюю… Ну ничего. В открытой драке найдутся и на нашей улице неробкого десятка ребята. Не все же будут труса праздновать перед этой сволочью! - жестко сказала Фешка на прощание пастуху и, не подав Егору своей маленькой горячей руки, с сердцем захлопнула за собой калитку пикулинской ограды - крепости, в которой батрачила, как каторжанка, третий год.
Четверо суток отсиживался Епифан Окатов в своем наглухо затворенном доме. На хуторе никто не знал, дома ли был в эти дни старик или, как грозился, тайно исчез из хутора странствовать с сумою и посохом, босым и сирым. Не показывались на глаза ни сын Епифана - Иннокентий, ни молодожены Бутяшкины - Аристарх с Лушей, ни одна живая душа из наиболее близких ока-товских родичей. Среди хуторян ходили разные толки. Одни утверждали, что родичи задурившего старика насильно закрыли его под замок, отговаривали от сумасбродной затеи, втемяшившейся в его хмельную башку. Другие говорили, будто единственный наследник окатов-ского добра, Иннокентий, объявил родителя тронувшимся и ночью увез его в Омск для водворения в сумасшедший дом. Третьи вполголоса сообщали, что, прижатый неженатым сыном и замужней дочкой, папаша вынужден был подписать завещание: все движимое и недвижимое имущество разделил поровну между сыном и дочерью. Подписав завещание, Епифан якобы в ту же ночь повесился на сыромятной супони прямо посреди горницы.
И вдруг - это было уже на пятые сутки после покаянных речей Окатова - он появился поутру, к великому удивлению ахнувших хуторян, в хуторском сельском Совете. Босой, с нечесаной головой, в старом малиновом бешмете степного покроя и с длинным посохом в руке, он, робко полуоткрыв сельсоветскую дверь, столь же’ робко спросил:
- Дозволите?
Мужики и бабы, оказавшиеся в этот ранний утренний час з Совете, остолбенели от неожиданности и пялили на Епифана глаза.
А председатель Совета Корней Селезнев, маленький вертлявый мужичонка с тусклыми от куриной слепоты бегающими глазками, увидев Окатова, аж присел, точно у него подкосились ноги.
- Дозволите, я спрашиваю? - смелее, почти требовательно переспросил неожиданный посетитель. И, не дожидаясь ответа от точно проглотившего аршин председателя, Епифан медленно прошел вперед, поближе к изумленным хуторянам, сказал: - Ну, вот теперь я, как вы видите, согражданы хуторяны, как на духу - не выпивши.
- Все видят. Как стеклушко! - поспешно подтвердил тощий, с рыженькой бороденкой клином Силантий Пикулин.
Корней Селезнев привскочил с табуретки, прицыкнул на Силантия, властно ударив о стол ладонью:
- К порядку. Не перебивать оратура!
- А поскольку я не пьяный и не с похмелья, то прошу выслушать мою последнюю речь со вниманием,- продолжал Епифан Окатов.- Это - одно. Другое - прошу писаря слова мои занести в протокол. Тут не каланча - слова на ветер бросать неловко.
- Так точно. Бери лист бумаги и фиксируй все дочиста, Киря,- сказал Серафим Левкин, обращаясь к секретарю сельсовета, юному, с девичьим румянцем подростку, Кирьке Суржикову.
Кирька, вооружившись карандашом и раздобыв бумагу, приготовился к записи. Епифан Окатов, откашлявшись, принялся диктовать секретарю:
- Итак, давайте запишем, гражданы. Все по порядку. Стрезва. Каялся я на миру с каланчи тоже не с большого похмелья. И от покаяния того не отрекаюсь и здесь, в конторе Советской власти. Дом мой крестовый я, как всем известно, давно обрек под школу. Запиши, Кирюшка, что сие и сейчас подтверждаю. Так? Пойдем дальше. Хлебишко, какой про черный день приберег, жертвую государству: сто пудов пшеницы "кубанки" и семьдесят пудов шатиловского овса. Записал? Хорошо. Пиши дальше. Некоторую мою, значит, инвентарь: плуги пароконные, бороны "зигзаг", сенокосилку фирмы "мак-кормик" и чистодающую молотилку с соломотрясом - все сие дарствую моему дорогому обществу.
- А лошадей куда? - спросил, хитровато прищурившись, мужик в посконной до колен рубахе, Проня Скориков.
- С лошадями он уже умыл руки. Своим верным тамырам в степи сплавил,- прозвучал из угла битком набитого людьми сельсовета въедливый голос пикулин-ской батрачки Фешки Суровой.
- К порядку! Молчать, кому слова не дадено! - строго прикрикнул на выскочку понаторевший в руководстве собраниями Корней Селезнев.
- Отвечу и за лошадушек,- продолжал Епифан Окатов с невозмутимым спокойствием.- Каюсь. Был грех. Некоторых маток, рабочих меринов, а также жеребчиков я, натурально, продал в степь. Но это было
ишо на масленицу и великим постом. Теперь бы я государству и нашему обществу такого урону не нанес. Позор мне, ясное дело, за такой проступок!.. А теперь поехали, письмоводитель, дальше. Буланого меринка приношу я в дар безлошадному гражданину Прокопию Скорикову.
- Как это в дар? Прямо - даром?! - изумленно воскликнул, торопливо сорвав с головы рваный карту-зишко, Проня Скориков.
- А то за деньги, что ли, дурак? Падай в ноги, дубина! - шепнул ему Силантий Пикулин.
- И плюс - нетель ему же для приплода запиши, Киря. Она уже стельная, поскольку обегалась нынче весной,- продолжал диктовать Епифан лихо строчившему протокол секретарю.- Комолую корову Маньку - на племя - беднейшей вдове нашей Соломее Дворниковой.
- Упаси бог! Я и без твоей комолой проживу,- пугливо отпрянула та от щедрого доброхота.
- Правильно, тетя Солоня! - снова подала голос Фешка.
- Напрасно кобенишься, Соломея. Тебе ль с твоей оравой - мал мала меньше - отрекаться от такой кормилицы?! - шепнул ей с укоризной Силантий Пикулин.
Епифан Окатов, словно не слыша этих реплик, продолжал диктовать вспотевшему от духоты, красному, как вареный рак, секретарю:
- Двух кобыл жеребых - детскому райприюту.
- Райдетдому,- поправил его секретарь.
- Ну, райдетдому. Для меня это бара-берь - все равно, если сказать по-киргизски… Остальную живность пущай разделит сельсовет промеж беднейшей нации наших хуторян. Я сам себя ликвидирую как класс. Хватит. Поплутничал. Потемнил. Пообмеривал. Пообвеши-вал. Позагребал жар чужими трудовыми руками. Пора и с повинной к народу прийти. Пора, если ты совесть совсем не потерял, и покаяться. И я пришел. Покаялся. И трижды отрекся от себя, от всего неправедным трудом нажитого имущества…
- Вот, гад, откудова и куда подъехал! - вполголоса проговорила Фешка, ткнув локотком пастуха Клюш-кина.
- Разряшитя! Разряшитя! - запальчиво закричал бабьим голосом Силантий Пикулин.- Разряшитя мне задать один вопрос Епифану Ионычу Дом - под школу. Это - хорошо. Движимо имущество - в жертву бед-
нейшему классу. Это - ишо краше. Благодарствуем! Сам Ионыч, допустим, на старости лет подаянием прокормится. Это его дело. Но извиняйте меня, у его же ишо и единоутробные чада в наличии. Дочь Луша. И единственный сын на возрасте, Иннокентий.
- Луша - отрезанный ломоть!
- Факт. Она замужем.
- Вот именно. Она приданое получила.
- А вот Иннокентий - это другое дело! - зашумели окружавшие Епифана мужики.