Глава шестая
ПРАЗДНИК ИУЛА
Давно уже стояла ясная погода. Над "Прекрасной Ильдой" расстилалось безоблачное голубое небо, и она плыла несколько недель по тихому морю. Она оставила уже за собой и берег Трондгейма, и горы "Семи сестер", и множество причудливых скал, которые как сторожа стоят при въезде в Норвегию. Теперь она быстро приближалась к родине. Настал июнь, и чем дальше продвигалась к северу яхта, тем светлее становились ночи. Вблизи Лофоденских островов солнце уже не заходило за горизонт. Оно описывало на небе круг, и лучи его весь день освещали высокие глетчеры. Наконец, перед путешественниками появился Тромзое, и когда на церковной колокольне пробили полночь, паруса и верхушки мачт освещались красноватым светом. Еще один день прошел, настала ночь, и "Прекрасная Ильда" вошла в Лингенфиорд. Длинный ряд высоких гор стоял освещенный солнцем, а в глубине Кильпис подымал свою громадную голову, как седовласый исполин между молодежью, потому что только на его вершине еще блестела снежная и ледяная мантия. Полночное солнце стояло большим багряным шаром над волнами Лингенфиорда, которым теперь предстояло непрерывно отражать его в течение четырех недель. Но хотя свет не потухал, на природе все-таки лежало таинственное покрывало, и глубокое молчание ночи царило над волнами. Стаи птиц неподвижно сидели на утесах, со спрятанными под крылья головами; в воздухе не было слышно звука, свидетельствующего о жизни, и только корабль с ослабевшими парусами, изредка колеблемыми легким дуновением ветра, скользил по Лингенфиорду, как будто им управляли духи. Наконец, при одном из поворотов вдруг появилась Лингенская церковь. С высокой башни ее развевалось большое знамя, а в бухте виднелось много лодок с пестрыми вымпелами и венками из березовых и сосновых ветвей на мачтах. Люди на яхте сбросили свои куртки. Было так тепло, как будто они покачивались на волнах Неаполитанского залива; они весело смотрели на родную церковь, пожимали друг другу руки и обменивались взаимными поздравлениями. Так быстро и удачно редко им приходилось совершать поездку в Берген, и Господу Богу угодно было, чтобы они как раз возвратились в день первого весеннего праздника, празднуемого на Севере. В церкви сидело все население фиордов и островов, пело, молилось и хвалило Господа в святую ночь, когда в первый раз солнце не заходило; оно просило хорошего благодатного года. За молитвой следовали веселые шутки, игры и танцы. Когда яхта достигла пристани, лежащей ниже церкви, там не было ни одного человека. Одиноко стояли длинные ряды лодок, и старый моряк заметил между ними, к своему удовольствию, большую шлюпку с вымпелом гаарда Эренес.
- Мы пришли как раз вовремя, чтобы отпраздновать наш весенний праздник. Забрасывайте якорь, дети!
Люди уже нетерпеливо ждали этого приказания и не заставили его повторить. Живо завертелся ворот, и якорь устремился в глубину. Потом все поспешили вниз, чтобы надеть праздничные одежды. Гельгештад тоже вошел в каюту, где он нашел Стуре уже одетого по праздничному.
- Ну-у, - засмеялся старик, - вы уж, как я вижу, привели себя в порядок. Вот мы стоим у самой Лингенской церкви, при ярких лучах света, а нас еще никто не заметил, как будто гном надел свою шапку-невидимку на нашу мачту. Все сидят теперь в церкви. Это старый обычай из рыцарских времен праздновать в этот день, - сказал он, повязав на шею шелковый платок. - Много стоило крови, пока его изгнали из Норвегии, и пока христианские священники добились, чтобы его перенесли на Рождество.
- Так празднование Иула в древние времена было весенним праздником? - спросил Стуре.
- Совершенно верно, - отвечал Гельгештад. - Это был самый большой праздник, когда испрашивали у Всевышнего, чтобы Он был милостив к Своим детям. Мы удержали его здесь, только придали ему христианский характер. А теперь пойдемте. Мы сойдем на берег и удивим детей нашим появлением в церкви.
Он надел шляпу и первый спустился в ожидавшую их лодку, которая несколькими взмахами весел приблизилась к каменным ступеням лестницы на берегу. Мужчины поднялись на скалу, предоставив матросам идти своей дорогой. Гельгештад снял шляпу и сложил руки. Льняные с проседью волосы рассыпались по его плечам, а на суровые черты его упал небесный луч и смягчил их. Этот смелый и хитрый человек преклонялся перед невидимой силой, которая подчиняет и дерзкого смертного. Но такое набожное настроение недолго могло продолжаться у расчетливого и корыстного человека. Он искоса взглянул на Стуре, который взволнованно смотрел на величественную панораму, его окружающую, и сказал:
- Многообещающее утро, не правда ли? Мы сначала остановимся в притворе; оттуда можем видеть своих, а они нас не заметят. Я думаю, что мой добрый друг Оле Гормсон не слишком-то будет утомляться, особенно, если вспомнит о богатой жертве после проповеди.
При этом кощунстве всегдашнее расположение духа вернулось к Гельгештаду. Он открыл низкую дверь церкви и вошел в темное пространство притвора. Отсюда он мог видеть прихожан и пастора, и лоб его наморщился, когда он узнал в нем, вместо своего доброго друга Оле Гормсона пастора Клауса Горне-манна. Потом он посмотрел на прихожан, среди которых заметил много знакомых, долго и тихо смотрел на своих детей, которые сидели вместе на церковной скамье. Подле Ильды виднелась рыжая голова писца, за ними возвышался Олаф, а с Густавом рядом сидел человек, которого Гельгештад, к своему удивлению, признал за судью из Тромзое.
Итак, сегодня все можно будет привести в порядок, рассчитал он; но прервал свои приятные размышления, так как прихожане запели последний псалом. Затем Клаус Горнеманн благословил всех и молящиеся поднялись со своих мест. Первые, вышедшие в притвор, увидели Гельгештада, послышались радостные восклицания, его назвали по имени, и через минуту это имя всеми повторялось.
- Ну-у! - воскликнул купец, - вот я и вернулся домой, добрые друзья и соседи. Я принес благодарение Богу здесь, в притворе и имею хорошие новости для вас из Бергена. Рыба сильно поднимается в цене, будет подыматься с недели на неделю и дойдет до четырех ефимков и более, а теперь дайте мне посмотреть на моих детей; я долго их не видал.
Потом он вышел из церкви и стоял на солнце с сыном и дочерью. Всем хотелось пожать ему руку и слышать его речь. Те, которые были знакомы со Стуре, подходили к нему с вопросами и приветствиями. При виде яхты послышались радостные крики: ура! И только через некоторое время общее возбуждение немного успокоилось. Олаф Вейганд завладел Стуре; он много рассказывал ему о его поселении и с откровенной задушевностью выражал свою радость, что снова видит его на Лингенфиорде. Как Сильно отличался этот сердечный прием от свидания Стуре с обоими детьми его покровителя. Ильда холодно подала ему руку и приветствовала его несколькими спокойными словами; Густав же глядя в сторону, небрежно протянул ему два пальца и быстро что-то пробормотал, что, при желании, можно было принять за приветствие. Стуре справедливо чувствовал себя оскорбленным этим приемом, в то время как он видел, совершенно чужие семьи, едва раз его видевшие, встречали с участием, ласково расспрашивали его и приглашали принять участие в их веселье. Но он овладел собою, отвечал шутками на шутку и присоединился ко всеобщему веселью, царствовавшему вокруг. Он почувствовал облегчение, когда внезапно очутился вне толкотни, наедине с Олафом. Этот последний ласково потрепал его по плечу и сказал, пытливо смотря ему в лицо:
- Ты окреп и загорел в путешествии, друг Генрих, но на лбу у тебя глубокая серьезная складка, которая свидетельствует о скрытых заботах.
- Как же мне не заботиться, добрый Олаф, - возразил Стуре, - разве ты не чувствовал бы себя так же, если б тебе предстояла неизвестная будущность.
- Это правда, - задумчиво отвечал норвежец, - твоя судьба тяжела, и, откровенно говоря, я не хотел бы быть в настоящую минуту в твоей шкуре. Но ты проворный, деятельный человек, дом твой построен, яхта с товарами может пристать к твоему порогу и, может быть, тебе посчастливится, если ты оставишь свои планы извлечь выгоды из девственного леса на берегах Бальс-эльфа. Может быть, тебе больше посчастливится, - тихо прибавил он, - чем мне.
Стуре промолчал при этом признании, но потом спросил с участием:
- Ты совершенно оставил всякие надежды, бедный Олаф?
- Я бы уж давно не был здесь, - отвечал тот мрачно, - если бы я не обещал старому Гельгештаду помогать Густаву в его отсутствие и если бы не дал тебе слова кое-когда присматривать за работами в Бальсфиорде.
- Тем более я должен благодарить тебя, что ты соблюдал мои интересы, - искренне сказал Стуре.
Олаф махнул рукой.
- Многое изменилось с тех пор, как ты уехал друг Генрих! Взглянц на Ильду, как она ни скрывает своих чувств, а я всвттаки приподнял ее маску.
- И что же ты увидел? - спросил Стуре, идя рядом с ним.
- Я вижу, что в душе ее темно. Что весеннее солнце, которое теперь стоит на небе и не заходит, не освещает ее сердца. Она всегда была молчалива, - продолжал он, видя, что его спутник ничего не отвечает, - но прежде за нее говорили ее лицо и глаза; теперь блеск их исчез; я слышу ее голос, и мне делается больно; я смотрю на нее, на ней лежит точно снежный туман.
- Может быть она больна, - сказал Стуре.
- Да, душою. Только никто, кажется, этого не видит, кроме меня, - отвечал нетерпеливо Олаф. - Посмотри туда, - продолжал он с затаенным гневом, - вон сидит судья из Тромзое; он положил руку на плечо Гельгештада и шепчет ему что-то на ухо. Теперь повернись к березам и посмотри на писца, как он идет с Ильдой. Этот жадный, отвратительный плут надеется еще сегодня надеть ей кольцо на палец, и до начала зимы она должна будет последовать за ним в Тромзое. Посмотри, как старики жмут друг другу руки: они уговорились и вполне сошлись в условиях.