Удобней случая могло и не быть. С Ануфриевым Ильин уже бывал однажды на постое. Настроение у мужика было аховое. Не раз прорывались у него реплики, за которые, услышь их Матцев или Мазанов, не миновать бы Федоту стенки.
В тусклом свете заправленного бараньим жиром каганца на тяжелых деревянных скамейках сидели у стола шестеро или семеро повстанцев. Тяжелый дух стоял в горнице: напоминали о себе невидимые в полутьме портянки, которые сохли на русской печи. Перекрестившись на огонек лампадки, Ильин поздоровался и только сейчас заметил в горнице пожилую, сурового вида хозяйку. "Она как раз и ни к чему, - подумал он, но решил: - По обстоятельствам… Посмотрим".
Федот с приятелями только-только начал ужинать: в миске дымились крупные куски конины. Сегодня в полку Мазанова забили двух обезножевших лошадей - ужин был на славу. Еще удивительней было видеть два круглых, похоже, только что испеченных ржаных каравая.
- Присаживайся, па-ра-пагандист, - с трудом выговорив трудное слово, добродушно рассмеялся лысоватый мужик, заросший щетиной до ушей. И его знал Ильин: Леонтий Пугач, односельчанин и закадычный друг-приятель Федота.
Глеб не отказался. Степенно, без разговоров, но быстро доели мясо. Полкаравая Федот с молчаливого согласия остальных сунул в мешок, два добрых куска отодвинул на дальний край стола. Все поняли: это хозяйке - и так же молчаливо согласились.
- Угощайтесь, у меня полукрупка, фабричная, - Федот распахнул перед Глебом кисет с махоркой. - С бумажкой у нас туговато…
- Это есть, - Глеб достал из кармана френча пачечку бумажек. Приглядевшись, выбрал одну и ловко свернул цигарку. Мятую бумажную стопку небрежно бросил на лавку между собой и Федотом.
Тот достал кремень, кресало, трут. Выбил огонь.
- О чем говорить будем? - Глеб с наслаждением затянулся. Гнилой самосад опротивел ему до чертиков.
Федот помахал заскорузлой ладонью хозяйке: давай-ка поскорей убирай со стола! И кивнул на порог. На худом лице женщины ничего не отразилось. Накинула на плечи платок и исчезла за дверью.
- Ты вот, почтенный Глеб, недавно оттудова, - осторожно начал Федот. - Гутарят, что ты у американцев работал, верно?
- Работал.
Мужики переглянулись.
- Это твое дело, конечно, зачем ты от них в степь удрал, - продолжал Федот. - Нас это не шибко задирает. Ноты скажи-ка: ежели вся Европа-Америка коммунистов напрочь хочет свести, так зачем она, АРА твоя, им помогает? Народ кормит то есть… Что, дружиться хочет?
- Кормит не правительство Америки. АРА - это общественная организация. Ну, мирное товарищество помощи бедным, что ли…
- Брось! - запальчиво перебил Леонтий. - Сказывали: все мериканцы - в погонах, офицерье! Значит и выходит: помаленьку замиряется Америка с Российской Республикой.
- Потому как нэп! - твердо заявил усатый богатырь со шрамом во всю щеку. - Теперь свободная торговля будет… Как раньше.
- Не как раньше. С налогом! - встрял еще кто-то у него за спиной.
Глеб не перебивал: судя по всему, распространять в полку подметные чекистские листовки могли бы тут многие. По крайней мере, лично свой пропуск о сдаче каждый припрятал бы до удобного случая с радостью.
Он вдруг спохватился. Черт возьми, Долматов ждет уже целых полчаса!
- Спорьте, спорьте, - сказал он на прощанье. - Денька через два не так еще поспорим, да только не сами с собой… Свинцовые речи - это для нас.
И ушел, "забыв" бумажную пачечку из четырех листовок, помеченных крестиком. Неожиданно свалилась она на пол с лавки, чего ж тут особенного? Если завтра Ануфриев не отдаст ему вражескую бумажную "бомбу", если промолчит, то… С него и надо будет начать.
За сегодняшний день он успел уже подложить две подобные пачечки. Обознику Ивану Хрищенко сунул в карман в самом начале пути, когда подсел на подводу, чтобы якобы переобуться. Такая же "бомба" была подложена худому, как жердь, и вечно грустному, как плакучая ива, оренбургскому гуртовщику Сергею Жигалину. А четвертую пачечку… Это было, без сомнения, слишком рискованно, но три незаполненных пропуска, подписанных председателем Саратовской губчека, он подложил в карман гимнастерки… начальнику штаба Атаманской дивизии Буржаковскому. Да, да, его-то Глеб хотел проверить в первую очередь!.. Не доверял он красному командиру, что-то уж слишком легко сдавшемуся Серову в плен.
Оставалось выполнить последний пункт плана, который он тщательно продумал ночью. Ильин соврал приятелям Ануфриева, сказав, что его срочно ждет Долматов. Просто это был хороший повод, чтобы неожиданно уйти из избы и незаметно оставить листовки. На самом деле Глеб торопился домой. Там, не обращая внимания на улегшихся спать хозяев - зажиточных казаков, с которыми он не успел еще и словечком перемолвиться, - он отыскал в сенях доску для раскатывания теста. Вытер полотенцем и при свете лампадки, мусоля химический карандаш, крупно написал на доске:
"Боец Атаманской дивизии! Эти поганые листки ходят по нашему славному войску. Их очень много, и какие-то гады тайно раздают их, чтобы толкнуть нас на позорную сдачу с оружием.
Ищи того, кто толкает тебя на измену! Найди его и сдай в следкомиссию Матцеву! Пусть предатель получит другой пропуск - на тот свет! Да здравствует Учредительное собрание! Никаких соглашений с комиссарами! Мы будем верны народной идее до самой смерти! Нас не купить!"
Справа и слева от текста Глеб приклеил две листовки с текстами лицевой и обратной сторон. Сорвал со стены в горнице олеографическую картинку, изображавшую битву с турками под Плевной, ножом выдернул из стены гвозди. Надел шубу, пришлепнул на макушке кубанку с малиновым верхом и вышел на улицу.
Темнота его не смутила. Глеб заранее выбрал место, где он пристроит доску с плакатом. Он прибьет ее к столбу невдалеке от коновязи своего полка. Завтра утром кавалеристы Мазанова сразу ее увидят.
…Он намеренно возвращался мимо избы, где ужинал с Ануфриевым и его дружками. Там все еще мерцала коптюшка. Поколебавшись, Глеб свернул и направился к крыльцу, где, пыхая огоньком самокруток, стояли двое.
- Федот, ты? - крикнул Ильин, останавливаясь в нескольких шагах.
- Нету. В горнице он, - отозвался хрипловатый тенор Пугача. - А позвать?
- Я там у вас ничего не обронил?
На крыльце немного помолчали.
- Вроде ничего, - послышался спокойный ответ.
- Может, Ануфриев что нашел?
Дверь из сеней хлопнула, на крыльцо вышел третий.
- Вот и Федот, - нервно засмеялся Пугач.
- А кто там? - настороженно спросил Ануфриев.
- Да это Глеб, "американец". Спрашивает, не нашли мы чего? Обронил вроде.
- Кисет, что ль? Или из оружия? - с сочувствием спросил Ануфриев.
- Да нет… Так… Бумажки… - В голосе Глеба звучало искреннее огорчение.
- Бумажков нет, - уверенно сказал Федот. - И другого вашего ничего не видели.
- Эх!.. - Глеб в сердцах выругался. - Где-то по дороге обронил. Ищи теперь!
"Ну вот ты теперь и мой, голубчик", - с удовлетворением сказал он себе.
"Грамотный - учи, безграмотный - учись!"
Каждый день Шура принимала в коллекторе угасающих от голода детей. Их подбирали в соборных садах, в складских подвалах, на вокзале, в обезлюдевших домах. Найденышей не называли ни воспитанниками, как в детских домах, ни беспризорниками, ни даже просто детьми. В бумагах они числились "временным контингентом". Тифозных и горячечных, с лишаями и явными признаками других заразных заболеваний сразу передавали в больницы и инфекционные бараки. Но мало кого из остальных ребятишек, которых Шура купала, мазала йодом и мазью, переодевала, кормила и уговаривала уснуть, можно было назвать здоровыми. Как правило, все они были дистрофиками, отвыкшими от горячей пиши, у всех были больные желудки, они часто падали в обморок. У многих обозначились отклонения в психике - и у подростков, которые порой по - полчаса бились в истерических припадках, и у трехлетних мумий - отрешенных, не реагирующих ни на развлечения, ни на ласку.
Потом их увозили. Кого через три дня, кого через неделю-полторы. За короткое это время некоторые дети успевали оттаять, даже привязаться к Шуре и тетеньке Марусе. Таких жалко было до слез. Санитарка тетя Маруся была из сельских беженок. В Алексеевке у нее умерли две дочки, третья, четырехлетняя Глашка, кормилась здесь. Только она одна не входила во "временный контингент".