Стиганд, довольный этим согласием, данным против воли, схватил графа Сиварда за руку и вышел с ним из кабинета. Военачальники оставались там еще несколько минут; саксы молча смотрели на государя, а норманны в недоумении и смущении перешептывались друг с другом, бросая горькие взгляды на своего слабого покровителя. Потом они все вместе вышли по коридору в приемную, где собрались все их земляки, и воскликнули:
- На лошадей… во весь опор, сломя голову! Все погибло - спасайте хоть жизнь! Спасемся - хорошо, а нет - делать нечего!
Как при пожарной тревоге или при первом грохоте землетрясения расторгаются все узы и все силы души сосредоточиваются на одном чувстве самосохранения, так и тут все собрание в беспорядке, толкаясь, ругаясь, бросилось в ворота. Счастлив был тот, кому попалась лошадь - ратная или ломовая, а то и лошак. Кто вправо, кто влево, бежали надменные норманны - бароны, графы и рыцари, кто один, кто вдвоем, вдесятером и больше; но все благоразумно избегали общества тех военачальников, около которых они прежде увивались и которые должны были теперь сделаться первым предметом народной ярости.
Только двое в этот час общего эгоизма и страха успели собрать вокруг себя самых неустрашимых своих земляков; это были лондонский и кентерберийский правители. Вооруженные с головы до ног, они бежали во главе своей дружины. Много важных услуг оказал им в тот день де Гравиль - как проводник и как защитник. Он провел их кругом, по тылам обоих войск; но, встретив новый отряд, спешивший на помощь Годвину с гирфордских полей, де Гравиль принужден был на отчаянный шаг - войти в город.
Ворота были открыты - для того ли, чтобы впустить саксонских графов, или чтоб выпускать их союзников, лондонских жителей. Беглецы кинулись в ворота и помчались по три в ряд по узким улицам, оправдывая даже в бегстве свою громкую славу, рубя и ниспровергая все, что попадалось им на пути. На каждом перекрестке их встречали саксы с криками: "Вон! Гони, руби иноземцев!" Пиками и мечами прорубали они себе путь; пика лондонского правителя была обагрена кровью, меж тем как сабля кентерберийского сломалась пополам.
Так пробились они через весь город к восточным воротам, потеряв из своей дружины только двух человек.
Выехав на поле, они, для большей безопасности, разделились. Те, кто был знаком с саксонским языком, бросили кольчуги и стали пробираться лесами и пустырями к морскому берегу; прочие же остались на конях и в доспехах, но также старались избегать больших дорог. В числе последних находились и оба правителя. Они благополучно достигли Несса, что в Эссекском графстве, сели в рыбачью лодку и отдались на произвол ветра и волн, подвергаясь опасности погибнуть в море или умереть от голода, пока, наконец, не пристали к французскому берегу. Остальные члены этого чужеземного двора нашли приют в крепостях, остававшихся еще в руках их земляков, частью скрывались в ущельях и пещерах, пока им не удавалось нанять или украсть лодку. Так, в лето 1052 года, произошло достопамятное рассеяние и бесславное бегство графов и баронов Вильгельма Норманнского!
Глава III
Витан собрался во всем своем великолепии в большой палате Вестминстерского дворца.
На этот раз король сидел на троне и держал в правой руке меч. Около него частью стояли, частью сидели несколько придворных чинов пониже британского базилевса. Тут были постельничий и кравчий, стольниктан и конюшийтан и множество других титулов, заимствованных, быть может, от византийского двора; это тем вероятнее, что в старину английский король величался наследником Константина. За ними сидели писцы, имевшие гораздо больше значения, чем можно было предполагать, судя по их скромному названию: они заведовали государственной печатью и захватили в свои руки власть, прежде неизвестную, но в это время уже сделавшуюся ненавистной саксам. Из них-то возникло впоследствии могучее и грозное судилище - королевская канцелярия.
Ниже их было пустое пространство, за которым стояли стулья для самых важных членов Витана.
В первых рядах сидели самые примечательные по своему сану и обширности владений лица; места лондонского и кентерберийского правителей оставались незанятыми, но и без них было немало величественных сановников чисто саксонского происхождения. Особенно поражало свирепое, алчное, но умное лицо корыстолюбивого Стиганда и кроткие, но мужественные черты Альреда, этого истинного сына отечества, достойнейшего из всех государственных сановников. Вокруг каждого сановника размещалась его свита, как звезды вокруг солнца. Далее сидели вторые гражданские чины и короли-вассалы верховного сюзерена. Стул шотландского короля оставался пустым, потому что просьба Сиварда не была исполнена; Макбет сидел еще в своих крепостях и вопрошал нечистых сестер в глухом лесу, а Малкольм скрывался у Нортумбрийского графа. Не занят был также стул Гриффита, сына Левелина, грозы марок, владельца Гвайнеда, покорителя всего кимрийского края. Были тут и не особенно важные валлийские короли-наместники, верные своим незапамятным междоусобицам, уничтожившим королевство Амврозия и погубившим плод славных подвигов Артура. Они сидели с золотыми обручами на голове, с остриженными вокруг лбов и ушей волосами и как-то дико смотрели на происходившее.
В одном ряду с ними, отличаясь от них как высоким ростом и спокойными лицами, так своими почетными шапками и подбитыми мехом камзолами, сидели обыкновенно опоры сильных престолов того времени и гроза слабых - графы, владевшие графствами, в том числе центральными, как таны низших разрядов владели сорочинами и волостями. Но на этот раз их было только трое - все враги Годвина: Сивард, граф Нортумбрийский, Леофрик Мерцийский, тот самый, жена которого - леди Годива - еще и теперь воспевается в народных балладах и песнях, и Рольф Гирфордский и Ворчестерский; он, в качестве родственника короля, не счел нужным оставить двор вместе со своими норманнскими друзьями. В том же ряду, но немного в стороне, находились второстепенные графы и высший разряд танов, называвшийся королевским.
Далее размещались выборные граждане от города Лондона, имевшие в собрании такой вес, что нередко влияли на его решения; то были приверженцы Годвина и его дома. В том же углу палаты находилось большинство собрания и самый народный его элемент, но не потому, что в нем собрались представители народа, а потому что тут сосредоточивалось все наиболее ценимое народом - мужество и богатство.
Заседание открылось речью Эдуарда, заметно старавшегося склонить всех к миру и милосердию. Но голос его дрожал и звучал так слабо, что слов почти не было слышно. Когда король закончил, по всему собранию пронесся глухой говор, и вслед за тем Годвин, сопровождаемый своими сыновьями, вышел на приготовленное для него место.
- Если, - начал граф со скромным видом и потупленным взором опытного оратора, - если сердце мое ликует, что мне еще раз довелось дышать воздухом Англии, службе которой, на поле битвы и в Совете, я посвятил столько лет своей жизни - иногда предосудительной, быть может, по поступкам, но всегда чистой по помыслам… Если сердце мое радуется, что мне остается теперь только выбрать тот уголок родной земли, где должны лечь мои кости - если будет на то соизволение государя и ваше, сановники!.. Если сердце мое радуется, что довелось еще раз стоять в этом собрании, которое прежде неоднократно внимало моим словам, когда нашей общей родине грозила опасность - кто осудит эту радость? Кто из врагов моих, если у меня есть еще враги, отнесется без сочувствия к радости старика? Кто из вас не будет сожалеть, если суровый долг заставит вас сказать седому изгнаннику: "Не дышать тебе родным воздухом в последнюю минуту жизни, не иметь тебе могилы в родной земле!.." Кто из вас, благородные графы и земляки, скажет это без сожаления?
Произнеся эти слова, граф остановился и, подняв голову, устремил на слушателей зоркий, испытующий взгляд.
- Кому, спрашиваю я, - продолжал Годвин после минутной паузы, - кому хватит сил, чтобы без смущения сказать эти слова?! У кого из вас возьмутся силы сказать это?! Да, радуется сердце мое, что мне пришлось, наконец, предстать перед собранием, имеющим право осудить мои дела или провозгласить мою невиновность! Каким преступлением заслужил я наказание? За какое преступление меня с шестью сыновьями, которых я дал отечеству, присудили к волчьему наказанию, отдали на травлю, как диких зверей? Выслушайте меня и тогда отвечайте. Евстафий, граф Булонский, возвращаясь домой от нашего короля, у которого был в гостях, вступил в доспехах и на боевом коне в Дувр; дружина графа последовала его примеру. Не зная наших законов и обычаев, - я хочу пролить свет на прежние обиды, но никого не желаю подозревать в злом умысле, - чужеземцы самовольно заняли дома граждан и расположились в них на житье. Вы все знаете, что это было нарушение саксонских прав, потому что, как вам известно, у каждого сеорля на устах поговорка: "Каждый человек - хозяин в своем доме". Один гражданин, руководствуясь этим понятием, - по-моему, совершенно справедливым, - прогнал со своего порога одного из служителей графа. Чужеземец обнажил меч и ранил его; начался поединок - и пришелец пал от руки, которую сам вынудил взяться за оружие. Весть о том доходит до графа Евстафия; он летит на место катастрофы со своими родными, где они и убивают англичанина у его собственного дома!
Среди сеорлов, толпившихся в конце залы, послышался сдавленный, гневный ропот. Годвин поднял руку, требуя, чтобы его не прерывали, и продолжал: