- Пойдем, голубчик, тебе, наверное, это показалось. Пойдем со мной - пора перекусить: ведь с вечера мы ничего не ели. Да и товарищи, верно, ждут нас. Слышишь, барабанщики бьют сбор?
Я покорно последовал за Воклером и только временами, оборачиваясь, глядел, не вернулись ли на старое место Планшо и Сюрто.
На королевском дворе капитан Гарнье, у которого голова была повязана окровавленной тряпкой, выстраивал людей в ряды.
Воклер и я обменялись рукопожатиями с товарищами. Мы поздравили друг друга с тем, что остались живыми и невредимыми.
Капитан пересчитал собравшихся. Оказалось налицо всего двести человек. Из Авиньона выступили в поход пятьсот, - неужели триста товарищей пали в борьбе? Нет, к счастью, не все еще собрались… Вот еще несколько человек подходят. Многие федераты конвоировали пленных в Национальное собрание. Другие отнесли туда же драгоценности, найденные во дворце - на полу, на коврах, в ящиках столов… Воклер тоже возвращался оттуда, когда мы встретились в саду: он сдал в казначейство полный золота кошелек, который нашел на полу в королевской спальне.
Мы горячо обнимали каждого нового товарища, возвращавшегося в строй.
Барабаны федератов продолжали бить сбор, перекликаясь с барабанами патриотов из округов Славы и Сен-Марсо, которые собирались на площади Карусель и в дворцовом саду. Но больше никто уже не подходил на их призыв. Прождав еще несколько минут, капитан Гарнье сделал барабанщикам знак умолкнуть и приступил к перекличке.
Он взял в руки список федератов и стал читать. Если никто не откликался на вызов, барабаны коротко били дробь, и это значило: "Умер за свободу!"
После переклички выяснилось, что выбыли из строя двести человек, из них двадцать убиты, а сто восемьдесят ранены.
В то время как мы подводили эти печальные итоги, национальные гвардейцы занялись переноской трупов, во множестве валявшихся во дворах, в садах, на лестницах и в залах дворца.
Когда очередь дошла до бедного Сама́, труп которого я утром оттащил в уголок, весь батальон без команды взял на-караул.
В рядах послышались сначала всхлипывания, потом горькие рыдания, и, сломав строй, мы все окружили тело павшего товарища… Мы целовали его похолодевшие руки, свисавшие с носилок, руки, которые, как знамя, пронесли за триста лье гордый текст "Декларации прав человека и гражданина"…
Затем мы снова стали в ряды и быстрым шагом удалились от дворца, не оглядываясь назад. Только тогда я вдруг почувствовал резкую боль в руке. Оказывается, у меня был отстрелен сустав мизинца, и теплая кровь стекала по каплям на землю. Вот странно! Когда же меня ранили? Я никак не мог вспомнить.
Обращаясь к товарищам, я радостно крикнул:
- Глядите-ка! И я тоже ранен! Мне отстрелили палец! - И от восторга я запрыгал на одной ноге. - Да здравствует нация! Я тоже ранен!
Товарищи хохотали, видя мою радость, и поздравляли меня с тем, что я пролил свою кровь за революцию.
Но вместе с гордостью приходит и страдание: рана жгла меня, как огнем. Засунув палец в рот, чтобы хоть немного успокоить боль, я стал на свое место в рядах и пошел вместе со всем батальоном.
Товарищи запели святую песнь свободы:
Вперед, вперед, сыны отчизны!
Для нас день славы настает!
Мне тоже хотелось петь, но петь и одновременно держать палец во рту невозможно. Я очень огорчился, но делать было нечего.
Батальон вышел на улицу Сент-Оноре. Здесь прошлой ночью нас обстреливали из каждого окна, бросали нам на голову черепицы с крыш. Но то было накануне. А сейчас все изменилось. Улица была запружена празднично разодетой толпой; мужчины, женщины, дети кричали: "Да здравствуют марсельцы!"
Толстые лавочники обнажали головы, когда мы проходили, и аплодировали нам, в то время как маляры закрашивали на вывесках магазинов эмблему Бурбонов - белые лилии - и вместо лозунгов: "Да здравствует король! К черту нацию!" выводили яркими красками новые лозунги: "Да здравствуют марсельцы! К черту тирана! Да здравствует нация!"
Невдалеке от аркад моста Сен-Жан многолюдная толпа преградила нам путь. Мы остановились, и капитан Гарнье пошел выяснить причину скопления народа.
Оказывается, здесь расположились батальоны Парижской национальной гвардии под начальством Сантерра. Всю ночь и утро они простояли невдалеке от дворца под ружьем. Они ожидали исхода штурма, чтобы помочь нам… или ударить в спину, в зависимости оттого, будем ли мы победителями или потерпим поражение…
Услышав, что трон опрокинут, дворец разгромлен, а король взят в плен народом, национальные гвардейцы поспешили к нам навстречу. Они махали шапками, поднятыми на острие штыков, и кричали: "Да здравствуют марсельцы!" Но мы отлично понимали цену их лести.
- Знаем мы этих парижских буржуа! - говорили мы друг другу. - Теперь, когда мы сбили замки с ворот, они хотят проскользнуть первыми! Теперь они станут заядлыми революционерами! Сантерр, у которого выскакивал гвоздь в сапоге всякий раз, когда нужно было сделать шаг вперед, теперь быстро перекрасится. Вот увидите, завтра на всех углах будет кричать, что это он и его гвардейцы спасли нацию и свергли тирана!..
В казарме нас ждали рационы хлеба и вина. У меня сохранились еще две головки чеснока. Из этих запасов мы с Воклером устроили себе роскошный пир. Славный Марган перевязал мне отстреленный палец куском трута. Выпив несколько глотков вина, я почувствовал себя совсем молодцом.
Доедая последний ломоть хлеба, я уже перенесся мыслями в переулок Гемене, в скромный домик, где жили наши дорогие Лазули, Аделина, Кларе.
Время от времени я искоса поглядывал на Воклера. Когда наши взоры встретились, я понял, что и у него те же мысли в голове. Воклер улыбнулся и сказал:
- Как, Паскале, хватит у тебя сил дойти до дому? Там, верно, с нетерпением ждут нас!
Хватит ли у меня сил? Я допил последний глоток из бутылки, вытер губы, прищелкнул языком и вскочил на ноги, готовый бежать хоть на край света.
Глава четырнадцатая
ДОБРОВОЛЕЦ РЕВОЛЮЦИОННОЙ АРМИИ
Расталкивая возбужденную толпу, Воклер и я добрались до площади Славы. Здесь, как и в других местах Парижа, люди смеялись, пели, махали в воздухе саблями, поднимали на пики красные колпаки. Нам казалось, что в толпе больше всего шумят и кричат: "Да здравствуют марсельцы!" как раз те, кто вчера провожал нас ненавидящими взглядами.
Кое-как мы добрались, наконец, до дома Планшо и постучались в двери.
Жена Планшо, Лазули, Аделина и Кларе встретили нас на пороге.
Воклер заключил в объятия Лазули, я братски поцеловал Аделину, а маленький Кларе поочередно бросался на шею то к отцу, то ко мне.
Одна Жанетон не принимала участия в общей радости. Она стояла в стороне и, подняв передник к лицу, тихонько утирала слезы.
- Что с вами, Жанетон?
- Боюсь, не убили ли моего старика! Все уже пришли, а его нет и нет… Вот видите, я была права, когда не хотела отпускать его!
И она, уже не скрываясь, горько зарыдала.
Мы успокоили старуху и снова отдались радости свидания. Вскоре пришел и Планшо.
- Где ты был, старик? - закричала Жанетон вместо приветствия. - Ты ранен?
- Нет, не ранен, - ответил Планшо, - устал только… После штурма дворца я и один добрый патриот отвели в тюрьму какого-то маркиза… не помню, как его звали… д’Абрен, д’Арен… память стала плохая… Будет пища гильотине!
- О боже! - воскликнула Аделина и упала навзничь, бледная, как смерть.
- Замолчи, Планшо! - сказал Воклер. - Из-за тебя девушка упала в обморок!
Жанетон закрыла лицо передником и снова заплакала.
Планшо, видя впечатление, произведенное его рассказом, смутился:
- Разве, я мог знать, что малютка такая слабенькая? Знал бы - так не говорил бы! Ну, да все обойдется! Пойди, Жанетон, принеси лучше воды девочке, она тотчас же придет в себя.
Мы перенесли Аделину на кровать Лазули, так как все гильотины увезли еще утром.
Тем временем Планшо продолжал бурчать:
- Воображаю, что сделалось бы с вашей девочкой, если бы она увидела толстую мегеру, которая во что бы то ни стало хотела наброситься на маркиза. Мне с трудом удалось отстоять его…
- Это, наверное, Жакарас, - сказал Воклер.
- Да, ее так звали, - ответил Планшо.
- Так, значит, ты отвел в тюрьму маркиза д’Амбрена! А "добрый патриот", которому ты помогал… знаешь, кто он? Это цепная собака аристократов, и зовут его Сюрто! Это убийца и разбойник, он погубил десятки патриотов. Теперь он сделался любовником маркизы д’Амбрен и предал ее мужа, чтобы завладеть его состоянием. А ты, честный столяр Планшо, стал сообщником врага народа и убийцы, который еще сегодня утром стрелял из окна дворца в марсельцев!
- Воклер, уверен ли ты, что не ошибаешься?
- Так же уверен, как в том, что у меня пять пальцев на руке! Не дальше как сегодня утром Паскале чуть не погиб от его руки! Но я не стану дольше скрывать от тебя правду: знай, Планшо, Аделина - родная дочь маркиза д’Амбрена! Лазули спасла ее от Жакарас, которая привезла бедную девочку в Париж, чтобы передать в руки убийцы Сюрто. Теперь ты все знаешь, Планшо. Неужели ты способен предать славную, кроткую Аделину, которая никому и никогда не причинила вреда?
Планшо растерянно глядел на Воклера.