Покраснев от волнения, младший адъютант смотрел на своего генерала глазами столь преданными и незамутнёнными раздумьем, что Ковалевскому тут же и расхотелось продолжать разнос: как настойчивость дрессировщика не превратит болонку в бульдога, так и начальственный гнев бессилен перед бестолковщиной младших адъютантов. За долгие годы своей военной жизни Ковалевский свыкся, что такие не в меру жизнерадостные, розовощёкие адъютанты являются неотъемлемой частью любого штаба, как мебель… "И прозвища у них всегда какие-то уменьшительные, - подумал Ковалевский, глядя на младшего адъютанта. - Микки… - И повторил про себя ещё раз: - Мик-ки!.. Черт знает что!"
И произнёс вслух уже не грозно, а скорее ворчливо:
- Потрудитесь унести эти бумаги. Передайте их в штаб…
Ещё четыре дня назад Ковалевский меньше всего задумывался о значимости хорошего адъютанта в своей работе. Он был доволен исполнительностью неназойливого и умелого капитана Ростовцева. Но достаточно было этому винтику выпасть из отлаженного штабного механизма, как отсутствие его нарушило весь ход работы командующего.
Несколько дней назад Ростовцев и приезжавший в штаб полковник Львов выехали за тридцать - вёрст в полк. С тех пор о них не было никаких известий.
Если отсутствие адъютанта причиняло Ковалевскому ряд видимых неудобств, то исчезновение полковника Львова тревожило его совсем по иной причине. Ковалевский прикрыл глаза, и тут же встал пред ним, юноша с тонкими чертами худощавого лица - надёжный товарищ по юнкерскому училищу Михаил Львов… Служебные дороги у них разошлись, жизнь, правда, сталкивала их иногда в своей круговерти, но тут же разбрасывала опять - до новой встречи. Но независимо от этого они считали себя друзьями и, чем дальше, тем охотнее встречались: наверное, это воспоминания о юношеских днях - пусть наивные, но обязательно дорогие - тянули их друг к другу. Но так было до тех пор, пока в восемнадцатом они не встретились в одной армии. Постоянная близость притупила радость встреч. В суматохе будней Ковалевский все реже и реже думал о нем… И вот теперь, когда угроза потери товарища своей юности нависла со всей неотвратимостью, он понял, как необходима была ему эта светлая дружба. Вдруг вспомнил, что никогда не задумывался о причинах, из-за которых отстал от него в чинах безусловно одарённый Львов, и с запоздалым возмущением увидел в том огромную несправедливость. Продолжая вспоминать о Львове, он, с великодушием истинно сильного человека, наделял друга теми многочисленными достоинствами, какими тот, быть может, никогда и не обладал…
Нерешительное покашливание у двери прервало раздумья Ковалевского. Он поднял глаза и увидел младшего адъютанта.
Забыл отпустить?..
- Идите, Микки! И вот что…
Стук в дверь прервал его.
- Разрешите, ваше превосходительство? - В салон, твёрдо ступая, вошёл подтянутый, выше среднего роста, с коротко подстриженной острой бородкой на желтоватом лице, полковник Щукин.
- А я, представьте, только хотел просить вас. Проходите, садитесь, Николай Григорьевич. - Ковалевский показал на кресло возле стола.
Неслышно притворив за собой дверь, исчез Микки. Проводив его взглядом, Щукин неторопливо уселся на предложенное ему место.
- Что-нибудь узнали? - нетерпеливо спросил Ковалевский.
Щукин понял командующего.
- К сожалению, Владимир Зенонович, ничего нового сообщить не могу. Последний раз полковника Львова и капитана Ростовцева видели возле Зареченских хуторов. А после этого… - Щукин развёл руками.
В жесте полковника Ковалевскому почудилось безразличие к судьбе пропавших без вести, и он в сердцах сказал:
- Странное происшествие! О каком порядке вообще можем мы говорить, если в ближайших наших тылах люди теряются, как иголка в стоге сена?!
- Ничего странного, Владимир Зенонович, - с прежней невозмутимостью ответил Щукин. - Вашего адъютанта и полковника Львова предупреждали, что нельзя ехать к линии фронта в сопровождении всего лишь двух ординарцев.
Ковалевский сидел за столом, сгорбившись, утомлённый, по-видимому, не только жарой, но и этим разговором.
- Что же все-таки случилось? - спросил он, не адресуя уже свой вопрос Щукину, а будто сам пытаясь разобраться в непонятном происшествии.
Ковалевский думал, что Щукин промолчит, но полковник ответил:
- Предполагаю, что на них наткнулся вражеский кавалерийский разъезд и они либо погибли, либо захвачены в плен красными. - В глубине души Ковалевский и сам так думал, но верить этому не хотелось. А Щукин, словно бы догадываясь, о чем думает командующий, добавил: - Я поднял на ноги всех, кого только можно было поднять. Поиски продолжаются, Владимир Зенонович.
Николай Григорьевич Щукин возглавлял в штабе Добровольческой армии разведку и контрразведку. До этого он служил в петербургской контрразведке, с начала мировой войны занимался расследованием ряда дел по выявлению германской агентуры.
Летом 1916 года, перед Брусиловским прорывом, Щукин был откомандирован со специальным заданием на Юго-Западный фронт, где и познакомился с генералом Ковалевским…
Осенью восемнадцатого Ковалевский формировал штаб Добровольческой армии и вспомнил о деловых качествах полковника Щукина.
Щукин не обманул надежд командующего: человек трезвых взглядов, умелый, энергичный, он повёл порученный ему отдел уверенно и чётко. Более того, в короткий срок он стал правой рукой Ковалевского, который советовался с ним по всем важным для армии вопросам.
За окнами салон-вагона грянула солдатская песня. Тщательно отбивая шаг, мимо вагона промаршировала полурота, донеслись слова старой походной песни: "Соловей, соловей, пташечка! Канареечка жалобно поёт…"
- Да-с… - протянул Ковалевский. - Вот именно, жалобно! - Он посмотрел на Щукина: - Вы что-то хотели сказать, Николай Григорьевич?
- Я получил чрезвычайно любопытную информацию, Владимир Зенопович. - Щукин со значением добавил: - Из Киева, от Николая Николаевича.
Ковалевский оживился. Откинувшись на спинку кресла, с любопытством смотрел, как Щукин достаёт из папки листы папиросной бумаги.
- Это - копии мобилизационных планов Киевского военного округа… самые последние данные о численности восьмой и тринадцатой армий красных и технической оснащённости… а это сведения о возможных направлениях контрударов этих армий в полосе наступления наших войск, - начал докладывать Щукин.
И Ковалевский сразу же понял, какие соблазнительные возможности открывают эти донесения перед его армией. Упредительные удары по противнику там, где он их не ждёт, если… Если только сведения правдоподобны!
- За достоверность информации я ручаюсь, - понял мысли командующего Щукин. - Николая Николаевича я знаю лично. И давно. Человек сильный и неподкупный. И работает он на нас по велению сердца.
- Он что же, входит в состав Киевского центра?
- Ни в коем случае, Владимир Зенонович! Ему категорически запрещено устанавливать связь с Киевским центром, чтобы не подвергать себя излишнему риску. Да и пост у красных он занимает такой, что все время на виду. Ну а в прошлом… - Щукин остро посмотрел на командующего. - Служил в лейб-гвардии его императорского величества. Кавалер орденов Александра Невского и Георгия 3-й и 4-й степеней…
- Не скрою, что даже такая короткая аттестация внушает уважение, - с удовлетворением произнёс Ковалевский.
В салон вошёл Микки.
- Ваше превосходительство, извините? Вас к прямому проводу… Генерал Белобородов сдал Луганск!..
- Что-о?
Ковалевский резко поднялся из-за стола.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Штаб батьки Ангела располагался верстах в тридцати от железной дороги, в небольшом степном хуторке с ветряной мельницей на окраине. В этот хуторок и пригнали пленных - Кольцова, ротмистра Волина, поручика Дудицкого и двух командиров Красной Армии. Возле кирпичного амбара их остановили. Мирон, не слезая с тяжело нагруженного узлами и чемоданами коня, ногой постучал в массивную, обитую кованым железом дверь.
Прогремели засовы, и в проёме встал сонный, с соломинами в волосах, верзила с обрезом в руке.
- Что, Семён, тех, что под Зареченскими хуторами взяли, ещё не порешили? - спросил Мирон.
- Жужжат пчёлки! - ухмыльнулся Семён.
- Жратву только на них переводим. - Мирон обернулся, указал глазами на пленных: - Давай и этих до гурту. Батько велел.
- Ага. - Верзила полез в карман за ключами. Чуть не зацепившись плечом за косяк, вошёл в амбар, оттуда позвал Мирона: - Иди, подмогнешь ляду поднять!
Мирон нехотя слез с коня. Они вдвоём подняли тяжёлую сырую ляду и велели пленным по одному спускаться в подвал.
- Фонарь бы хоть зажгли, - пробормотал поручик Дудицкий, нащупывая ногами ступени. - Не видно ничего.
- Поговори, поговори, - лениво отозвался Мирон. - Я тебе в глаз засвечу - враз все увидишь.
- Мерзавцы! Хамы! - громко возмутился спускавшийся еле дом за Дудицким Кольцов.
Ещё когда их вели сюда, на хутор, он все примечал, схватывал цепко, упорно, вынашивая мысль о побеге. В пути такого шанса не представилось. А сейчас? Что, если сбросить этих двоих бандитов в подвал? А дальше что? Вокруг полно ангеловцев!.. Нет, это почти невозможно!..
Все эти мысли мелькнули мгновенно, и в подвал Кольцов стал спускаться без малейшей задержки.
- Хамы, говоришь? - обжёг его злобным взглядом Мирон. - Я тебе это запомню. Когда вас решать поведут, я тебя самолично расстреливать буду. Помучаешься напоследок. Ох и помучаешься!..
В подвале было темно и сыро, под ногами мягко и противно пружинила перепревшая солома. Пахло кислой капустой и цвелью.
Кто-то кашлянул, давая понять, что в подвале уже есть жильцы.