Не та это пастушка была, что держалась наравне с лучшим стригалем, семь часов, овца к овце, пока воздух не стал мутным от жира и летящей шерсти да синим от кляток, и лучший стригаль отстал и сдался, ибо не умел так овцу клясть, как Бабушка Болит. Ни одна уважающая себя пастушья собака не пошла бы ни «кругом», ни «к ноге» барышни, у которой в трусах переметные сумки. Это была прелестная вещица, но чистая насмешка над пастухом. Тот, кто ее сделал, живых овец и близко не видал, должно быть.
Что думала о ней Бабушка Болит? Этого Тиффани не могла угадать. Вид у Бабушки был счастливый, потому что иметь счастливый вид — это дело любой бабушки, когда она получает подарки от внуков. Она поставила статуэтку на полку, а Тиффани усадила к себе на колено и назвала «мой маленький джиггит», чуток неловко — как всегда, когда старалась быть «бабушкой».
Иногда, в тех редких случаях, когда Бабушка бывала в доме на ферме, Тиффани видела: она брала статуэтку, держала в руках и смотрела на нее. Но если замечала, что Тиффани наблюдает, сразу же ставила пастушку обратно и делала вид, что подошла к полке за «Болезнями овец».
Возможно, думала Тиффани горько, старая леди могла принять это как оскорбление. Возможно, так, словно ей сказали: вот как стоило бы выглядеть пастушке. А не как старухе в заляпанном платье, громадных ботинках, и от дождя — на плечах кусок старого мешка. Пастушке следовало бы сиять, как небо звездное. Тиффани не имела в виду ничего такого, никогда и ни за что, но возможно — словно бы сказала Бабушке Болит, что та… не такая, как надо.
А потом, через несколько месяцев, Бабушка умерла, и год за годом дела шли наперекосяк. Вентворт родился, потом сын Барона исчез, и была та скверная зима, когда Миссис Йорш замерзла в снегу.
Тиффани продолжала мучаться мыслями о фарфоровой пастушке. Поговорить об этом она не могла. Всем или без того хватало дел, или не было дела. Все были на нервах. Сказали бы, что переживать из-за глупой статуэтки… глупо.
Несколько раз она готова была расколотить пастушку вдребезги, но не стала, потому что знала: это заметят.
Теперь-то Тиффани не сделала бы Бабушке такой неправильный подарок, уж конечно. Теперь она повзрослела.
Она вспоминала, что старая леди порой улыбалась какой-то странной улыбкой, когда глядела на статуэтку. Если бы сказала хоть что-нибудь! Но Бабушка Болит любила молчание.
И теперь вот оказалось, что Бабушка водила дружбу с кучей синих человечков, и они ходили по холмам и приглядывали за овцами. Потому, что Бабушка пришлась им по душе. Тиффани сморгнула.
Пожалуй, все это вроде как имело смысл. В память о Бабушке Болит мужчины оставляли пачки табака. И в память о ней Нак Мак Фигглы приглядывали за овцами. Так что все вместе срабатывало, хоть и безо всякого волшебства. Но это отодвигало Бабушку прочь, за черту…
— Вулли Валенок? — сказала Тиффани, стараясь не заплакать и пристально воззрившись на Фиггла, который боролся с хваткой Роба.
— Ммф?
— То, что Роб Всякограб сказал мне — это правда?
— Ммф! — брови Вулли Валенка с бешеной силой задвигались вверх-вниз.
— Мистер Фиггл, можно убрать руку с его рта, пожалуйста, — сказала Тиффани.
Роб отпустил Вулли. На лице Роба была тревога, а на лице Вулли Валенка — настоящий ужас. Вулли стянул с головы свою шапку и держал перед собой, словно щит.
— Это все правда, Вулли Валенок? — спросила Тиффани.
— О вэйли вэйли…
— Просто д… Просто «айе» или «нэй», пожалуйста.
— Айе! Все так! — выпалил Вулли Валенок. — О вэйли вэйли…
— Ясно, благодарю, — сказала Тиффани, шмыгая носом и стараясь сморгнуть слезы. — Все верно. Я понимаю.
Фигглы смотрели на нее с опаской.
— Ты злобиться не станешь на сие? — спросил Роб Всякограб.
— Нет. Это все… хорошо работает.