Молодой железнодорожник, как тогда говорили, путеец, приехал в Грозный в 1897-м. Что заставило его оставить родную Тулу и переселиться на не так давно покорённый Кавказ? Был ли он из тех, кого гнала в неизвестность мечущаяся русская душа? Поехал поднимать Империю, или в надежде на быструю карьеру? А, может, просто погнался за "длинным рублём"? Теперь не узнать, и можно думать, как угодно. Как приятнее. В любом случае важнее другое: хотел он этого или нет, но своим решением он определил судьбу своих потомков. Родившихся и не родившихся, всех. Определил, привязав их к маленькому провинциальному городку на самом краю Империи. К Грозному.
В Грозном был бум. Пахло нефтью, пахло деньгами. Пахло большими надеждами. Этот запах держался потом ещё долго. Очень долго. Лучше бы он выветрился раньше.
Молодой путеец прибыл в город с женой и маленьким сыном. Устроился, снял дом из пяти комнат на 2-й Барятинской улице и стал жить. Наверное, неплохо жил, во всяком случае, через некоторое время комнат стало уже семь. К тому времени семья увеличилась. Родилась дочь и второй сын, Александр. Александр Степанович Нестеров, дедушка Игоря.
От него фотографий осталось больше. Маленький мальчик, с прадедушкой и прабабушкой. Постарше, в гимназистской форме. Обязательная свадебная фотография, с бабушкой. Карточка тоже пожелтела. Занавес почти такой же, вместо папоротников фикусы в горшках. Железнодорожный мундир сменился парусиновым костюмом, платье стало лёгким, почти таким, как сейчас, пышную причёску сменила короткая стрижка. Страна была уже другой. Империя лопнула, как перегретый котёл, чуть не канула в лету, но удержалась. Сменила название, возродилась, стала ещё мощнее. Ещё величественнее, ещё безжалостнее. Город остался почти таким же, в нём ещё пахло надеждами. Улицу переименовали в Крафта. От семи комнат осталось три.
Здесь же родился отец, потом Игорь, потом Андрей. В этом же доме. Только улицу опять переименовали.
Дедушка умер в 62-м. Это к нему на могилу они приезжали на Пасху в детстве. Бабушка была ещё жива. Запах надежд ещё держался.
Игорь расправился с айлантом и принялся за розу. Айлант отбросил в общую кучу. Там уже лежало несколько стеблей, выкорчеванных отцом. На обратном пути надо будет всё захватить и отнести подальше. А то опять прорастёт. Такая сволочь.
Почему-то не помнится, ездил ли он на кладбище в старших классах. Может, считал это тогда чем-то неприличным? Молодость жестока. А вот в институте помнит. Это уже лет через десять. Родственников стало поменьше, но ещё не так заметно. Теперь другие дети играли в прятки, бегали и читали надписи на могильных табличках. Поле деятельности у них расширилось – могил заметно прибавалось. Бабушка заняла место рядом с дедушкой, как в семейном альбоме. Только фотографии у них были раздельные. У каждого памятника своя.
Потом умерло ещё несколько родственников. Могил стало ещё больше, в разных местах. Сначала все ещё по привычке встречались на могиле у дедушки, выпивали по стопке и только потом расходились "по своим". Потом встречаться почти перестали. Слишком много стало могил, слишком мало осталось родственников. Не все умирали, некоторые уезжали, особенно молодые. Стало совсем мало детей, теперь они при всём желании не смогли бы прочитать все таблички. Даже "свои". Запах надежд стал похож на мираж.
Последние годы они ходили на кладбище ввосьмером. Отец, мать, Игорь с Ирой и сыном и брат с семьёй. Дети в "прятки" уже не играли: их было всего двое, вдвоём неинтересно. В 92-м уехал брат. В 93-м они ездили на кладбище впятером. Людей было заметно больше, чем сейчас, но пистолет он уже брал. В городе снова пахло, но совсем другим. И ещё ходили трамваи.
– Игорь! Ты что, не слышишь, Игорь?
Игорь очнулся.
– Извини, Ира. Задумался. Что?
– Я говорю, собираться пора, – Ира хмурилась. Он знал, что это не взаправду. – Неизвестно будут ли автобусы, может до Консервного, придётся идти. Тебе ещё долго?
– А? Нет, я уже, – Игорь оторвал последний побег розы, бросил в кучу. – Враг разбит! Давайте собираться.
Подошёл отец, посмотрел.
– Молодец, хорошо выкорчевал.
– До следующего года продержится, – подтвердила Ира. – А вообще, надо что-то делать, плита скоро совсем рухнет. Может, цементом залить?
– Цементом пробовали, – возразил отец. – Всё уже пробовали.
– Ну, тогда я не знаю… Надо придумать что-нибудь. Обвалится ведь.
Обвалится, подумал Игорь. Что обвалится? Плита, или нечто большее? То, на чём всё держалось, на чём стояло. На чём все мы стояли. Всё расплывается и исчезает, тонет. Мы ещё сопротивляемся, пытаемся обыденностью дел показать, что ничего не изменилось, барахтаемся… Изменилось. И даже не сейчас, сейчас просто стало ярче видно. Не сейчас. Давно. Медленно-медленно, постепенно. Мы истончались и истончались, исчезали. Мы уже почти призраки. Только табличек нет.
– На следующий год, – сказал Игорь, – я принесу с работы хлористый углерод. Мы зальём его в трещину, уж после него ничего не останется. Потом зальём смолой и зацементируем. Через такое ни одной гадине не прорваться. А лучше не на следующий год, а осенью. Пока не поздно.
– Правильно, – сказала Ира, – молодец! Ну что, пошли?
Игорь Юрьевич вытер кисть, сунул её в пластиковый пакет, оглянулся. Хорошо поработали: ограда покрашена, скопившийся за зиму мусор убран, трава… Нет здесь никакой травы, даже свинороя. Не растёт. И деревьев практически нет. И почва глинистая, сухая, потрескавшаяся от жары. Не вырастет здесь ничего само по себе, не нарушит покой.
Игорь Юрьевич тяжело поднялся, подошёл к могильной плите. Табличка опять покрылась пылью. А ведь только что протирал. Степь, проклятая степь… Он взял тряпку, аккуратно протёр. Табличка засверкала.
"Нестеров Юрий Александрович. 1927–2010".
И портрет. Средних лет мужчина с лукавой усмешкой, волосы ещё тёмные. Таким он был давно, но лучше это, чем ничего. Портрет они нашли с трудом, у родственников. Всё свое сгорело в 95-м. Далеко – там, где деревья растут сами по себе.
Прости, папа. Прости за то, что лежишь здесь, в чужой иссохшей земле. Далеко-далеко сейчас, наверное, шумят высокие деревья, тянется вверх густая трава. Наверное, там уже ничего не найти. Не найти места, где покоится женщина в пышном платье и с ниткой жемчуга в глубоком вырезе. Ничего не осталось от могилы усатого путейца. Может, не надо было ему уезжать из родных мест? Какая теперь разница? Не найти другого мужчины, в парусиновом костюме. Не найти женщины с короткой стрижкой. Не найти никого. Наверное, всё заросло и разрушилось. Но они всё равно там. Далеко-далеко – там, где деревья растут сами по себе. А ты здесь. Я в этом не виноват, но всё равно. Прости. Мы тоже будем здесь. А там… Там теперь только наши призраки. Исчезло всё. Исчезло, но сияет.
– Интересно, – тихо спросила сзади Ирина, – как там сейчас в Грозном? Наверное, заросло так, что уже ничего не найти. А, Игорь?
Игорь Юрьевич ещё раз протёр табличку, спрятал тряпку в сумку. Рука наткнулась на чуть тёплый шероховатый металл. Резко закружилась в голове, потемнело в глазах. Через миг всё прошло. Это был не пистолет. Всего лишь коробка с инструментами.
– Розу попробовать посадить… – повернулся Игорь. – Может, приживется? Ну, что, пошли?
Лидия Сычева. Тополь серебристый
Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе
Тополь серебристый
Если не было зимой крепкого мороза, свежести, снега, пушистого инея, снегопада на полтора суток, вьюжных вечеров, перламутрового льда и яркого, звездно-далёкого неба, то, считай, что это время года не удалось. А осенью я люблю много чего: и тёплые-тёплые дни в сентябре, и утреннюю мелкую росу, и расписной грушевый лист, и кленовые бульвары в огне, и долгие, глухие дождливые времена, так что в середине дня кажется, будто "хмурое утро", но потом всё обязательно прояснится, закончится и утишится…
Но летом – всё другое. Лето никогда не надоедает, даже в самые жаркие дни. Летом кажется, что так хорошо будет всегда – в лёгком платье, в неге, в тепле и в радости.
Утром – яркое солнце, и белый туман у земли клубится, и праздничный тополь серебристый.
А ночью, когда много серебряных звёзд на небе, тополь возле родного дома тоже тёмно-серебрист, загадочен, он похож на огромный букет, и кажется, будто звёзды на небе – первые облетевшие листья… Небо далеко, тополь – рядом, и так же непознаваема жизнь, и невозможно оторвать глаз и проститься с этим навсегда. Есть особый, вселенский уют серебряной теплой ночью, когда ты один на земле, ты и звездное небо, ты и тишина, и когда ты понимаешь, что твоя жизнь принадлежит только тебе. Наверное, это ночное заблуждение. Утро – солнечное, и солнце всегда "вьет гнездо" в кроне моего тополя. "Золото в серебре". Тополь наш растет на востоке.
И первые опавшие листья хрустят под ногой, а утром, отсыревшие, они мягки и податливы.
И вдруг наступает равновесие души.