Я нахожу палочку и принимаюсь рисовать на снегу домик. Крышу, трубу, заборчик влево и тропинку вправо. Когда я начинаю вырисовывать дымок над трубой, слышу крики. Девочки по главе с Белкой бегут в сторону лужи, где уже столпились мальчишки. Я слезаю со своего рабочего места и пытаюсь разглядеть – что там происходит. Но видно только гудящую толпу детей. Подтянув заиндевевшие рейтузы, я иду туда.
Когда я подхожу совсем близко, слышу плеск воды и смех толпы. Я замечаю трясущийся на нитке зеленый помпон. Подхожу к Белке. Она заходится в смехе и тычет пальцем в сторону лужи: – Ой, я не могу, Рома Пахомов решил капитаном стать! Катька, я сейчас умру от смеха!
Рома Пахомов – это мальчик из нашего подъезда, тихий и странный. Он уже учится в школе, в первом классе. Его мама всегда рассказывает, что он по всем предметам успевает лучше всех. Рома Пахомов носит настоящий школьный ранец и очки в красивой черной оправе, отчего кажется мне очень – очень умным. Он вообще мне нравится, потому что таким, только постарше, я представляю Папу-призрака. Папа тоже очень умный и, наверняка, носит большие красивые очки. Только у него вместо школьного ранца – взрослый портфель. А еще Рома Пахомов иногда со мной здоровается. Тихо, странно и вежливо.
– Каким капитаном? – я дергаю Белку за рукав.
– Да ты только посмотри! – Белка выдергивает меня из дальних рядов, я вылетаю вперед и вижу лужу. А в ней – Рому. Он не кричит, не плачет, только беспомощно хватает морозный холод губами и тщетно пытается зацепиться окоченевшими пальцами за берег. Я застываю в ужасе. Со всех сторон слышится хохот, он сливается в единый, страшный и враждебный гул.
Я оборачиваюсь к сестре и кричу, пытаясь переорать кошмар:
– Он же тонет!!!
– Ага! – веселится Белка. – В луже!
Мороз, солнце и страх сжимают мою голову плотным кольцом, я задыхаюсь, черные точки постепенно начинают застилать глаза. Я скидываю валенки и бросаюсь в воду. За спиной слышится испуганный визг Белки.
Горячая вода, которая на морозе кажется ледяной, уже обдает всю меня, и я, почти уже в обмороке, нащупываю ранец и со всех сил тяну в сторону берега. Рома Пахомов тяжело дышит, наваливается на меня, мы почти уходим под воду. Я делаю рывок – сама не зная куда, – и понимаю, что мы вылезли из лужи. А вокруг гробовая тишина. Воздух окончательно сгущается, и последнее, что я вижу, – как зеленый помпон растворяется в темноте.
Когда я прихожу в себя, передо мной – взволнованное лицо мамы. Она мочит в ванночке со спиртом кусок марли и собирается делать мне компресс на горло. Я пытаюсь что-то сказать, но голоса нет. Мама говорит – что у меня ангина и воспаление легких, и что врачи меня еле откачали.
– Я больше не пущу тебя гулять, Катерина, – говорит она, оборачивая мое горло марлей. – Даже с Белкой. Она же не нянька твоя, чтобы постоянно следить. Вы обе – взрослые девочки. Будешь сидеть до лета дома. – она всхлипывает. – Наказание ты мое.
Тело болит. Я не могу подняться. Мне надо знать – что случилось дальше с Ромой Пахомовым, после того как я потеряла сознание. Я протягиваю руку к столу, беру лист и фломастер, рисую овальную лужу, а в ней – тонущего человечка. Я показываю рисунок маме и вопросительно смотрю на нее. Мама глядит на бумагу, хмурится, потом наклоняется ко мне и убирает потную прядь волос с моего лба.
– Ну вот скажи, почему ты под ноги никогда не смотришь, несчастная моя девочка?
Она прикрывает глаза рукой:
– Папа ваш такой же был. Ходит все, молчит. А потом как… Ай. Никогда себя не жалел – так бы и тащила его на себе, к вам в довесок.
Мама встает:
– Одно утешение – Белка. Ты, когда она из садика придет, хоть поблагодари ее. Спасла тебя, дурочку, из воды вытащила, тоже простыла вся. И Рому Пахомова спасла. Про нее даже вон – в газете написали, она всё там корреспонденту рассказала, как дело было. Придет – грамоту тебе покажет, почетную.
Как же так? Почему? Рому спасла я, я! Как же так?!… Мама выходит из комнаты, а я смотрю в потолок, и почему-то не могу ни о чем думать. Я просто жду – когда придет Белка. Мне надо узнать – что случилось с Ромой Пахомовым. Просто узнать… Только это… Больше ничего, нет.
Дверь открывается, на пороге стоит Белка. Она смотрит мне в глаза, как будто хочет в них увидеть ответ на вопрос: я ведь правильно поступила?
– Горло болит? – спрашивает тихо она и на цыпочках приближается ко мне. Такой я вижу ее впервые. Даже рыжие кудряшки не торчат вдоль лица, а тревожно нависают.
Я киваю и трогаю рукой компресс.
Белка садится на край постели и берет мою руку в свою.
– Я очень за тебя испугалась. И сейчас боюсь. Когда ты бросилась в воду – я не знала что делать. Я всегда знаю – что мне делать, а тут – как будто с ума сошла. Только когда вы из лужи вылезли, и тебя стало трясти… – у Белки краснеет носик. – Я тогда всем приказала молчать, и сама дотащила вас до дома. Ты представляешь? Мне никто не помог… Я больше даже не здороваюсь ни с кем. Дураки… А Рому его мама сразу в горячую ванную отправила. Он поболел два дня – и ходит в школу уже. Заходил к нам, конфеты тебе принес.
Она достает из тумбочки кулек с "Мишками на Севере".
– А потом эти, из газеты пришли. Стали спрашивать… Я же не могла сказать, что ты прыгнула в воду специально. Мама бы сошла с ума… Она тебя так любит… Больше чем меня, понимаешь?
Она поднимает на меня глаза, и я вижу, что она очень хочет, чтобы я ей поверила. И я верю. Я улыбаюсь и беру кулек с конфетами. И даже засовываю одну в рот. Газета – это чепуха. Белке все равно намного сложнее, чем мне. Она не знает, что беспомощный человек в воде – это не смешно, а страшно. И что, когда страшно, надо прыгать не думая, куда угодно, иначе черные точки не пустят тебя, и ты ничего не успеешь сделать. Никогда не успеешь. И сколько ей придется пережить, чтобы понять это. А я… я уже это знаю, чувствую, потому что живу в своей беспомощности, которая никогда не кончится, и подмоги ждать неоткуда. А еще Белка не знает, что тогда, в луже, я спасала Папу-призрака. Она на него не похожа и не видит его там, где вижу я. Зато она спасла маму, которую я спасти не смогу никогда. Мама не верит в то, что я сумею прыгнуть. Да и пускай. Мы с Белкой правильно распределили свои роли.
Я беру лист, рисую рыжую девочку в зеленом берете, с которого на одной ниточке свисает большой помпон. Показываю рисунок Белке.
– А помпон я потеряла тогда, у лужи. – говорит она. – Да и пускай, правда?
Компресс начинает действовать, я откашливаюсь и хриплю:
– Да и пускай. Он мне никогда и не нравился.
Белка начинает улыбаться и валится на кровать.
Мы возимся, смеемся, и я до вечера слушаю всякие забавные истории, которые она умеет рассказывать лучше всех на свете.
Светлана Корзун. Какофония
Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе
Какофония
Какой невероятно голубой цвет у этого шарфа! И рисунок… похожий одновременно и на облака, и на воздушную вату из деревянного киоска, вечно полного пчёл.
Отчего же так неистово ветер рвёт голубой лоскут из рук хохочущей девчушки?!
Ах да! На небе видна неровная белёсая полоска. Кусочек неба для любимого – это же такая мелочь?!
– Ты только посмотри, что я тебе принесла!
Запыхавшаяся и румяная, она приплясывает босыми ногами на июньской траве перед вихрастым пареньком, а ветер неистово рвёт из девичьих рук голубой шарф.
– Угу. Красивый!
Смущённый, он отворачивается и бубнит в сторону:
– Красивый. Как и ты.
Лицо паренька заливается алой краской, отчего белёсые волоски над верхней губой кажутся розовыми.
– Я хотел тебе сказать… хотел… ещё давно…
Мальчишка смотрит в голубые внимательные глаза девушки и… вместо объяснений начинает ещё сильнее раскачивать на пальце новенькие, пахнущие лаком босоножки озорной красавицы.
– Это для нас обоих, – спасает девчушка незадачливого ухажёра.
Она встаёт на цыпочки и весёлыми кольцами принимается накидывать небесный лоскут на плечи: себе… ему… себе… ему…
Мальчишка счастливо жмурится и даже умудряется несколько раз случайно ткнуться носом в щёку подружки, вершащую свою волшебную работу.
– Теперь не вырвешься! Никогда! Понял? Ни-ког-да!
И она завязывает тугим узлом концы небесно-голубого шарфа:
– На счастье!
Девчушка кладёт маленькие ладони на пунцовые уши паренька и… наклонив его голову, неумело целует мальчишку в маковку.
– Ты чего?
От неожиданного жеста мальчишка таращит глаза и пятится назад.
– Я? Я… Мама всегда так делает…
Ветер, взявшийся невесть откуда, вновь с силой дёргает концы шарфа… но узел на голубом лоскуте оттого завязывается ещё сильнее.
Их глаза встречаются и… неумелые влюблённые, прикрыв от страха глаза и вытянув губы… сталкиваются лбами. Испуганные – не притаился ли в кустах кто-то насмешливый и коварный – они оглядываются по сторонам и, зайдясь безудержным детским хохотом, бегут прочь от берёз и клёнов – единственных свидетелей неловкого поцелуя. Отчаявшийся ветер хватает в охапку их задиристый смех и с силой бросает его оземь, отчего тот рассыпается на миллиарды весёлых звонов, моментально заполняющих опустевший парк.
Грузно наваливаются сумерки. Уже не видна белёсая полоска в стальной выси. И только двое влюблённых всё идут, и идут, и, связанные одним небом, не могут оторваться друг от друга.
– А хочешь – я тебе спою?
Где подслушала, где взяла она эту чудную мелодию, в которой только свет?! Много света! Очень много света.
– Красиво. Тебе надо идти в певицы.