В животе заурчало, и я вспомнил, что не ужинал. Оторвал половину буханки лукового хлеба Энрико, зачерпнул кружку крепкого говяжьего бульона и устроился у очага. Обмакнув хлеб в бульон, я вспомнил тот день, когда с особенным чувством съел за столом наставника единственную зеленую виноградину и какое это доставило мне удовольствие. От запаха кухни и хлеба у меня потекли слюнки, но я остановил руку, не донеся до рта, и заставил себя залюбоваться зажатым в ней куском. Хлеб был поджарен с луком, пропитан аппетитным соусом. Я поднес его к носу, слегка мазнув по губам. Близость хлеба доставляла невероятную муку, но мне понравилась мысль, что воздержание - особенный способ сознательного смакования пищи - делает меня лучше. А я хотел стать лучше.
Я откусил намоченную в бульоне корочку, и ее пикантный вкус раздразнил мой язык. Жевал я медленно, закрыв глаза, ощущая, как хлебная мякоть проходит в горло и опускается в желудок - теплая и сытная. Пытался сосредоточиться на следующем кусочке, но меня отвлекали обрывки разговора, подслушанные на балконе наставника.
Мысли разбегались, я попробовал вернуть их к ужину, но мозг не слушался. Я оставил бесполезные попытки созерцательных размышлений и изложил ситуацию Бернардо.
- Дож, - сказал я коту, - ищет книгу, поскольку считает, что с ее помощью можно победить смерть. Это, разумеется, чушь. Но любовное зелье - реальная вещь. Вопрос в том, откуда оно появилось в семье Ферреро: из этой таинственной книги или откуда-нибудь еще. Если мой наставник что-то знает о ней, он скорее всего в опасности. - Я закончил ужин примитивным жеванием и чавканьем, но не забыл оставить на донышке миски немного бульона для Бернардо. Пока он лакал угощение, я гладил его по спине. - Нельзя допустить, чтобы дож заподозрил старшего повара. Все считают дожа слабоумным, но это не так. Он прикидывается, поскольку помнит, что произошло с дожем Фальери.
Совет десяти всегда избирал дожами слабых стариков. Его члены не терпели оппозиции своей власти. Дож им требовался для того, чтобы появляться на публике и при этом не открывать рта. Дожам не позволялось даже распечатывать собственную почту.
Но бывали случаи, когда совет допускал просчет. Дож Фальери стал одной из самых удивительных его ошибок. Я часто проходил по залу дожей, и меня каждый раз бросало в дрожь при виде его завешенного черной материей портрета. Когда я спросил своего наставника, что послужило причиной такого отношения, синьор Ферреро ответил: "У этого человека было слишком много амбиций. Он устроил заговор против совета, а себя провозгласил правителем Венеции. Но дело раскрылось, и ему отрубили голову. - Старший повар брезгливо скривил рот. - Тело выставили на площади Сан-Марко, а голову поместили между колен. Это стало предупреждением всем будущим дожам. И оно подействовало. Ни один из них не пытался предпринять ничего подобного. А с тех пор прошло больше ста лет".
Наш дож казался совершенно типичным: старым и слегка тронутым - по крайней мере так виделось со стороны. Имея возможность за ним наблюдать, когда он оставался один, я понял, что под маской слабоумия таился коварный ум. Совет десяти обращался с дожем, как с il vecchio idiota, то есть старым идиотом. Члены совета считали его неспособным на поступок и ничего не видели, кроме дрожащих рук и трясущейся головы (которую дож держал вполне твердо, обедая в одиночестве). Их никогда не посещала мысль заглянуть ему в глаза, но если бы они удосужились это сделать, то поняли бы главное в его натуре - хитрость. Я представлял, как дож, подобно змее, сбрасывает кожу и, новорожденный и ненасытный, тихо заползает между нами, нанося удар без предупреждения.
Утолив голод, я понял, насколько устал. Прислонился к очагу, и его тепло и мерцание пламени навеяли мне более приятные мысли о Франческе. Я прикрыл глаза и представил любимое лицо с широко расставленными, огромными, как у газели, глазами. Изогнутые брови были подобны лебединым крыльям, белки глаз отливали голубизной и ярко выделялись на смуглой коже. Позже я узнал, что ее прабабушку захватили в Турции и в качестве рабыни привезли в Венецию, где продали германскому торговцу. Более близкие предки Франчески были немцами и итальянцами. В результате в ней спаялись северный лед и южное тепло.
Верхняя губа Франчески имела тот чувственный изгиб, из-за которого ревнивые мусульмане заставляют своих жен закрывать лица. Ее тлеющая огнем средиземноморская красота резко контрастировала с пепельным цветом тевтонских волос удивительно прекрасных на фоне оливковой кожи и знойного византийского отсвета в темных глазах. А ноздри имели совершенную форму слезинок.
Я растянулся на кирпичах перед очагом, вспоминая, как примерно неделю назад, делая покупки на Риальто для старшего повара, впервые с ней заговорил. Я много раз видел Франческу, когда еще жил на улице, но тогда ни за что не решился бы показаться ей на глаза в своих грязных, вшивых лохмотьях. Но после того как синьор Ферреро меня отмыл и приодел и у меня отросли волосы, я почувствовал, что мой наряд и манера выражаться выдают во мне приличного юношу с хорошими видами на будущее, и не побоялся к ней подойти. Издалека я обожал ее больше года, отчаянно желая, чтобы эти глаза газели когда-нибудь остановились на мне. Случай представился в ряду зеленщиков.
Мать-игуменья плюхнула Франческе в корзину огромную дыню. Не ожидая такой тяжести, девушка уронила и ее, и все остальное. Старая монахиня стояла подбоченившись, пока Франческа старательно собирала репу и разлетевшиеся во все стороны яблоки. К моим ногам подкатилась тяжелая дыня - несомненно, посланная божественным Провидением, - я подобрал ее и с почтительным поклоном вернул в корзину.
Волосы Франчески пахли мылом, шерстяная одежда впитала свежесть только что испеченного хлеба, и это напомнило мне о Кантерине. Исходившие от Франчески душистые волны вскружили мне голову. Я заметил на ее рукаве кружевную оборку и мельком подумал: откуда у нее тяга к подобному расточительству? Но размышлять на эту тему было некогда - наши глаза встретились, и я моргнул.
- Спасибо, - проговорила она голосом, подобным нижней ноте лютни, и мой лоб покрылся испариной. Я хотел, чтобы она улыбнулась - улыбка на ее лице стала бы мне подарком судьбы, - и изо всех сил старался придумать остроумный ответ. Но завороженный исходившим от нее ароматом и напуганный ее близостью, онемел. Подобрал последнее яблоко и протянул ей. Мой язык распух, во рту пересохло. Принимая его, Франческа коснулась кончиками пальцев моей руки. По ней пробежала искра, прожгла насквозь, опалила шею и вспыхнула как спичка где-то глубоко во лбу. Я даже почувствовал нескромное покалывание в чреслах и от этого застыл, совершенно потеряв дар речи. - Спасибо, - повторила Франческа.
Я хотел ответить: "Не стоит" или "Рад был помочь", - чтобы она увидела, какой я легкий в обращении и воспитанный, учтиво кивнуть и сказать: "К вашим услугам, госпожа", - но был смущен прикосновением и утонул в ее аромате. И вместо этого ляпнул:
- Мне очень понравились ваши ноздри, - и, в ужасе прикусив язык, замолчал.
Франческа рассмеялась, отчего мать-игуменья прервала свое изучение салата-латука и ошпарила меня взглядом. Затем по-медвежьи схватила Франческу за руку и увела в толпу. Я смотрел девушке вслед и думал, что она, наверное, сочла меня придурком. Я в самом деле повел себя глупо, по-идиотски, и изводился из-за этого весь остаток дня.
Теперь, у очага, волнение от услышанного на балконе старшего повара пошло на убыль, и меня снова обожгло стыдом за поведение при встрече с Франческой. Память о собственном унижении вытеснила все мысли о доже, тайных книгах и даже о возможности получить любовное зелье. Какой мне от него прок, если Франческа больше никогда не посмотрит в мою сторону? Я потащился в общую спальню и миновал на цыпочках ряды храпящих слуг.
Свернулся на соломенном матрасе, поджал колени к груди и почувствовал, как застыло лицо, когда из внутреннего уголка глаза показалась слеза, перевалила через переносицу и скатилась по противоположной щеке. Радостное возбуждение от новости, что у моего наставника есть любовное зелье, растворилось в горьком воспоминании о пережитом унижении. Я выставил себя перед Франческой совершеннейшим дураком, и теперь положение могло исправить только чудо.
На следующее утро старший повар Ферреро появился на кухне без своей обычной улыбки. Мы ждали, что он, как всегда, дружелюбно крикнет: "Buon giorno!", - но не дождались. Несколько поваров поздоровались с ним, он отвечал рассеянными кивками. Швырнул на стол три свертка, развернул великолепную телячью вырезку, горку только что выловленной красной кефали и кучку извивающихся морских пауков - все это было куплено на Риальто еще до рассвета. Ничего не сказал по поводу превосходной телятины и прозрачных глаз кефали. Надел свеженакрахмаленный белый колпак без обычного довольного покрякивания и открыл ящик со специями, забыв о ритуальном обнюхивании баночки с корицей.
Основной задачей в тот день являлась подготовка к обеду с уважаемым гостем из Рима - папским астрологом Лореном Бехаймом, алхимиком и одним из ученейших мужей Европы. Трапеза должна была отличаться изысканностью, и работа началась с самого утра. Синьор Ферреро распорядился, чтобы один из поваров сходил в его удивительный огород за лавандой и бутонами бархатцев. Товарищи получившего поручение обменялись встревоженными взглядами, а тот, кому выпало идти, мялся на пороге, пока старший повар грозно на него не посмотрел. Прежде чем ступить в огород, несчастный перекрестился, горестно вздохнул и, спасаясь от сглаза, сжал за спиной кулак.
В тот день старший повар давал более конкретные, чем обычно, указания. Объясняя Энрико, какое количество рыхлого теста ему требуется, он бросил: