- Амато любил грубый хлеб, который выпекала мать, ему правилось собирать осенью каштаны, нравилось, как пахнут яблоки и домашнее вино, аромат которого просачивался из подвала. Зимой, чтобы не замерзнуть, он любил ночевать с коровами и козами. И говорил мне, что от хруста сена и острого, бьющего в ноздри духа животных у него становилось спокойно на душе. Зачем ему оставлять все это ради большого города, где много злобных людей в черных плащах? - Менье поднял руку с шишковатыми пальцами. - Да-да, даже простой люд из крохотной Виченцы слышал о Совете десяти. Мальчик сказал матери: "Я могу спать в амбаре. Могу есть меньше". Ах, L'enfant pauvre.
Менье пригубил вино и грустно замолчал. Дождь полностью залил стекло. И к тому времени, когда старик возобновил рассказ, в комнате сделалось совсем мрачно и темно.
- Маленькая жилистая крестьянка имела амбициозные виды на своего смекалистого сына. Она показала на лачугу с висящей вместо двери джутовой мешковиной и сказала: "Тебя ждет лучшая доля, Амато. Не похожая на все это". Мальчик пытался спорить, но она ткнула ему в лоб своим несгибающимся пальцем. "У тебя есть мозги. Будешь жить лучше, чем мы". - Менье выпятил нижнюю губу и кивнул. - Она знала, что Венеция подходящее место для сообразительного парня.
Амато быстро освоился в таверне и понял, что венецианцы презирают немцев. В силу своей работы ему приходилось много общаться с горожанами - поставщиками продуктов, и те откровенно выражали свое пренебрежение к германцам. Как-то мясник, продающий им свиные мослы и сухожилия, свалил свой кровавый товар во дворе и подмигнул мальчику. "Господи, храни этих Гансов. Кто бы мне еще платил за такую дрянь?" - Менье весело усмехнулся. - Типичная история.
Я знал, что он ничего не придумывает: сам часто слышал, как венецианские торговцы рассказывали ужасные вещи о посетителях этой таверны и царящих в ней отвратительных нравах: о сопящих едоках с вымазанными жиром подбородками, которые не пользовались ножами, а зубами вцеплялись в огромные куски мяса, о вонючем пенном пиве в кружках из оленьих ног, где над раздвоенными копытами еще сохранилась шерсть, о непристойных звуках и омерзительном запахе в спальнях - у ночевавших людей от газов распирает животы, поскольку в этой таверне принято к каждому блюду подавать огромное количество капусты, и, наконец, о неопрятности германцев, моющихся раз в год, что особенно неприятно венецианцам, принимающим обычно ванну два раза в неделю.
Менье поправил шаль.
- Большинство поваров в таверне Святого Георгия были немцами, и все их искусство сводилось к тому, что они коптили свинину и квасили капусту. Какая-то кулинарная ересь! - Я улыбнулся, но он как будто не заметил. - Но были и венецианцы. Им там не нравилось, но что поделаешь - работа есть работа.
Я подался вперед и энергично закивал, готовый рассказать, насколько сам был благодарен, когда мне за ночлег и стол поручили таскать воду и приносить дрова. Но старик отвернулся к окну и воскликнул:
- Mon Dieu! Сами ангелы плачут!
Дождь усилился и лил не переставая. Затем я услышал далекие раскаты грома.
Менье глотнул вина и промокнул рот шалью.
- Был в той таверне один повар по супам - человек с заостренным лицом, считавший себя лучше всех остальных. Он высокомерно молчал и отказывался есть и пить с немецкими собратьями. На своей личной полке он хранил бутылку кьянти и бокал из муранского стекла - явно украденный у бывшего работодателя. Даже вилку носил в кармане передника. - Старый повар покачал головой. - Только вообрази - вилку!
Старик расправил на коленях плед, продолжая удивляться необычному делу: повар по супам на заштатной кухне имел такой дорогой предмет.
- Именно так: пока немцы рвали мясо зубами и проталкивали его себе в горло пивом, он смаковал из бокала кьянти и орудовал вилкой, причем держал ее особенным образом. - Менье поднял бокал с вином и согнул мизинец на женский манер. - Он говорил только по-итальянски и делал вид, что не понимает даже таких простых слов, как ja и nein. И советовал Амато поступать таким же образом. "Ты еще молод, - повторял он, - сумеешь сбежать от этих варваров".
И Амато прислушивался. Да-да! В то время даже Амато - не забывай, он был еще ребенком, крестьянским мальчуганом, сыном вечно нетрезвого вассала, - так вот, даже Амато развил в себе высокомерное отношение к тем, кому служил. День и ночь он искал возможность "бежать от варваров". Направил все свои помыслы на то, чтобы достичь чего-то лучшего. - Старик повернулся к окну, не в силах отвести взгляда от обрушившейся на дом серой стены ливня.
- И как ему это удалось, мсье? - спросил я.
- Что? - Он удивленно поднял глаза, словно забыл о моем присутствии. - Ах да… Как-то вечером немецкий торговец привел в таверну венецианского аристократа. Тот был изысканно одет - в атласный камзол и бархатную шляпу. Амато говорил, что и то и другое было цвета вина из Бордо. Представляю, как этот модник морщил нос, переступив порог таверны, - там всегда пахло потом и пивом.
Менье неожиданно поднял узловатый палец, и я вздрогнул.
- Амато соображал, что происходит вокруг. Он был смышленым парнем. В этом его мать оказалась права. - Старый повар покачал головой, и уродливый перст уперся в меня. - Он понял, что венецианец явился в таверну с большой неохотой и только потому, что ему требовалось заключить сделку. Все это не укрылось от глаз мальчугана.
Корявая рука скрылась под пледом. Дождь хлынул с новой силой, вдали ударил гром.
- Амато видел, как два человека вели переговоры и перед ними стояли выдолбленные оленьи копыта с шапкой пивной пены. Венецианец едва прикоснулся к своему. Почему люди пьют пиво, когда можно пить вино? Пиво! Господи помилуй!
Я заметил, что Менье рассеян и легко отвлекается. Возраст и потеря близких заставили его совершенно уйти в себя.
- Как поступил мой наставник? - попытался я вернуть его к теме разговора.
- Что? Так вот: Амато сбегал на кухню и украл бокал и бутылку кьянти у повара по супам. Он был решительным парнем. Дерзким… - Менье клюнул носом, давая понять, что одобряет поступок моего благодетеля. - Тем временем сидевший за столом венецианец побледнел и нахмурился. А что еще ему оставалось делать? Представляю, что он почувствовал, увидев на свиной ноге застывший жир. Амато проворно поставил перед ним бокал с вином, учтиво поклонился и удалился. Вот так просто.
Тот человек оказался Эрколем д'Эсте, а я… - Крючковатый палец вновь взлетел вверх. - Я был у него старшим поваром. Уходя из таверны, д'Эсте отвел Амато в сторону и спросил: "Ты умеешь готовить?" И Амато ответил: "Да, синьор". - Менье улыбнулся и дернул головой. - Он сказал это без всякого колебания: "Да, синьор". - Старик хлопнул ладонью по ручке кресла и так громко рассмеялся, что закашлялся. Испугавшись, что он задохнется, я встал и похлопал его по спине. Когда дыхание вернулось к Менье, он поднял на меня глаза и снова улыбнулся. - В то время Амато готовить не умел. Вообще. Но он стал моим учеником.
Я откинулся в кресле, изумляясь, что такие незначительные вещи, как вовремя поднесенный бокал вина, способный отбить неприятное послевкусие от свиной ноги, или украденный гранат, могут направить нашу судьбу в непредсказуемое русло. Согрел руки о чашу с вином и вдохнул ароматный пар.
Старший повар Менье взял с чайного столика салфетку, громко высморкался, затем вытер лицо.
- Это был один из самых изысканных домов в Венеции. У д'Эсте Амато открыл для себя мир привилегированных классов. - Старик плотнее закутался в шаль, и в его жесте промелькнуло нечто горделивое. - Я прекрасно помню тот дом - всегда тихий. Спокойные разговоры за питательным отваром с пирожными, шелест шелковых одежд в коридорах. В каждой комнате вазы со свежими розами. По вечерам свечи отражались от серебра и вспыхивали маленькими искорками на хрустале. Человек, попавший на прием в столовую, испытывал истинное удовольствие. Vraiment. В доме было все самое лучшее.
Дождь ослабел, не мешая мне слушать дребезжащий старческий голос, потеплевший от воспоминаний.
- Для Амато все было в новинку. Невиданным. Он настолько поддался впечатлениям и погрузился в роскошь, что, вероятно, решил, будто дом обладает некоей благородной сущностью. Там звучали голоса знати и аккорды арфы. И могу подтвердить, даже детям нравилась музыка в том доме. Амато наблюдал, как проводят в праздности дни и изливают чувства lesjeun filles un flenr. Ax, эти девушки! Все комнаты пропитались ароматом гардении, которую они втирали в грудь.
Знатная семья проводила дни в ленивой неге, а ночи пролетали в кроватях с высокими балдахинами. Служанки опрыскивали подушки свежей лавандой и подогревали простыни запеленутыми во флорентийскую шерсть горячими кирпичами. Ах этот дом д'Эсте… - Голова старика упала на грудь, но он продолжал мечтательно лепетать.
Я слушал, как барабанит по крыше дождь, и представлял своего наставника неотесанным мальчишкой в доме знатного вельможи, разевающим рот на невиданную роскошь и мечтающим стать его частью. Но вот хлопнули ставни, дождь снова усилился, застучал в окно, потерял прозрачность, и в комнате потемнело. Старик продолжил: