Я увидел, что наша повозка неподвижно стоит посреди какой-то рощи, а сидящий рядом со мной старик Тонно держит в руках большой кожаный мешок и заботливо пересчитывает его содержимое. Насколько я мог видеть, это были золотые монеты, и их звон разбудил меня от моих фантазий. Мне стало ясно, что огромная сумма денег была платой за мое похищение, или, может быть, ею должны были уплатить тюремщикам за мое заключение.
Что бы там ни было, мне стало крайне тяжело при мысли, что я сам лишен всяких средств, даже если бы мне и удалось осуществить план бегства. Прежде чем бежать, необходимо было присвоить себе деньги старика, а так как я был глубоко убежден, что эти деньги должны были послужить средством заключить меня, сделать меня окончательно несчастным, то я считал себя вправе завладеть ими и сделать их для меня безвредными и даже полезными.
В это время я заметил, что кучер, возившийся около лошадей, жадными глазами посматривает на казну моего старика. Но вслед за этим мы двинулись дальше и не останавливались до вечера, когда прибыли в местечко Ландон, где должны были ночевать. Дом, где мы остановились, был битком набит проезжими. Отсюда отправляли в Бургундию подкрепления, которых ждал маркиз де Навайль. Масса солдат, которых я увидел, походила на шайку разбойников. С едой обстояло так же плохо, как с ночлегом, все благодаря проходившим войскам.
Наш кучер оказался в хороших отношениях с хозяином, и нам в конце концов отвели место для ночлега на чердаке. От главного чердака оно отделялось решетчатой переборкой, так что в наше помещение можно было проникнуть только по узкой лесенке, снизу. Окно чердака выходило на двор; под самым окном виднелась соломенная крыша конюшни; таким образом не представляло затруднения вылезти из окна на крышу, а оттуда спуститься во двор.
Жизнь в лесу научила меня быстрому соображению, поэтому, едва мы вошли в отведенное нам место, я уже вполне составил план бегства. Я решил выждать благоприятного момента; для меня оказалось очень кстати, что, так как нам приходилось спать просто на сене, раздеваться нам не пришлось.
В главном отделении чердака помещалась куча народа: извозчики, конюхи, солдаты. Большинство были пьяны и долго кричали и пели бесстыдные песни. Наконец они заснули, и чердак оглашался только громким храпом.
Пришел наш кучер, запер дверь на лестницу и зарылся в сено. Я лежал между ним и стариком Тонно, который из всех наших вещей взял с собой из повозки только кожаную сумку на ремне и надел ее на шею. Когда он также захрапел, я поднял голову и прислушался. Прежде всего следовало удостовериться, крепко ли спит старик. Я подвинулся к нему, толкнул его локтем, потом дотронулся рукой до его груди и мешка с деньгами. Он тотчас же поднялся и, тяжело положив руку на мое плечо, заставил меня снова лечь, промолвив:
- Спи, Шарль, спи! Я тут.
Первая попытка не удалась; необходимо было обождать. Я ждал долго, и мной овладела, наконец, страшная усталость. Я в бессилии лежал на сене, забыв всякие планы, без всякой мысли. Наступили минуты сладкого покоя… заснуть - значит, забыть!
Должно быть, я был довольно долго погружен в сладкий сон, как вдруг почувствовал, как что-то скользнуло по моему лицу; я не мог сразу проснуться, но чувствовал, что около меня происходит что-то странное: как будто кто-то переполз через меня, а затем до моего слуха долетел какой-то глухой, хрипящий звук. Я никак не мог проснуться, а когда, наконец, открыл глаза, то заметил, что в окно уже смотрят бледные лучи рассвета. Собравшись с мыслями, я сообразил, что во всяком случае должен бежать.
При бледном свете зари я уже мог различить очертания тела Тонно, крепко спавшего. Кучера не было видно; вероятно он забился в сено. Я дотронулся до старика, и он не пошевелился. Я протянул руку к его груди, стараясь нащупать сумку, - мои пальцы попали во что-то сырое и липкое. Я взглянул на свою руку и при слабом свете различил, что на ней была кровь. Старый Тонно не двигался. На его груди зияли две страшные раны, нанесенные, по-видимому, широким ножом и после убийства прикрытые сверху кафтаном старика. Его рот был широко открыт, лицо искажено; серые глаза остались незакрытыми и как будто светились в полумраке.
Не могло быть сомнения: Жак Тонно был убит и ограблен; сумка с деньгами исчезла. Так как наш кучер также исчез, то очевидно это он отправил старика на тот свет и завладел деньгами, на которые так жадно смотрел во время остановки в лесу. Я хотел позвать на помощь, но быстро сообразил, что меня самого могут заподозрить. Никто не поверит, чтобы я мог не слышать, когда совершалось убийство; да и убийца мог иметь в доме сообщников - быть может, даже в лице самого хозяина.
Что мог поделать такой мальчик, как я?
Мой страх возрастал с каждой минутой. Кучер, наверное, уже оставил дом: после совершения преступления он спустился по лестнице, запер внизу дверь и спокойно заложил своих лошадей. Нельзя было терять ни минуты. В случае допроса меня, наверное, задержали бы, так как я даже не мог бы сказать, кто я и куда еду. Я не мог бы доказать свою невиновность.
Я прокрался вниз по лестнице и попробовал отворить дверь, но она была заперта. На ее ручке виднелась прилипшая, засохшая кровь: убийца отворил ее кровавыми руками. Итак, мне остался путь через окно. Я вылез на соломенную крышу, и так как кругом никого не было видно и не было слышно ни малейшего шума, то я прополз до края крыши, спускавшегося довольно низко, и оттуда спрыгнул во двор. В конюшне уже шевелились люди, топали лошади; конюхи носили воду из колодца. Я осторожно отодвинул засов у ворот и очутился на свободе. Я бежал, куда глаза глядят, через ложбины и рвы, перепрыгивал канавы, продирался сквозь изгороди.
Утро было туманное, но дождь перестал, и я мог различить в некотором отдалении небольшую рощу. До нее-то мне и хотелось добраться. Когда я вступил под сень елей и сосен, на церковной колокольне пробило восемь часов. Я спрятался за кучу дров, чтобы отдохнуть и собраться с мыслями. Через минуту я услышал шаги; мимо меня прошли два человека. Я не мог видеть их, но услышал несколько отрывочных слов: "Убийство… труп на чердаке… убийца скрылся… возница… мальчик"…
Мое сердце страшно билось. Я не чувствовал себя в безопасности. Когда люди прошли, я снова бросился бежать, все дальше и дальше. Среди дня я напросился обедать к одному крестьянину, выдав себя за ученика алхимиков. В то время эти господа пользовались большим уважением; считалось, что им известны разные тайны и что они сведущи по части чернокнижия.
Отдохнув, я продолжал свой путь и к вечеру добрался до Демейля. Здесь я постучался в ворота францисканского монастыря, и получил там и ужин, и ночлег.
Утром я проснулся с новыми силами и, закусив, снова отправился в путь, расспросив подробно, как пройти в Окирр. Дорогой я пообедал на монетку, которую прощаясь сунул мне в руку францисканец, раздававший милостыню, и вечером подошел к городу.
У ворот я заметил большое стечение народа всех сословий. У самого въезда была разбита палатка, над которой развевался королевский флаг. Из нее раздавались барабанный бой и звук трубы; кругом мелькали блестящие каски, развевались перья. При входе в палатку висела сделанная крупными буквами надпись: "Задаток - десять пистолей". Это была палатка вербовщика.
- В Италию! В Италию! - выкрикивал барабанщик.
Как молния, мелькнула в моей голове мысль: идти в военные!
- Ура! - громко крикнул я и вошел в палатку.
Час спустя я уже красовался в шляпе с перьями, со шпагой и манеркой на перевязи: я был солдатом итальянской армии.
С тех пор я стал вести жизнь, полную приключений: я побывал в Италии, Испании, Африке; теперь я попал в Венгрию. В прошлом году в Алжире герцог де Бофор произвел меня в поручики. Болезнь принудила меня покинуть службу. Теперь я здесь. Я видел и пережил удивительные вещи. Судьба ни разу не улыбнулась мне; я тащусь по пути жизни среди заблуждений, роковых случайностей и препятствий и никак не могу добиться хотя бы приятной жизни.
- Друг мой, - возразил маркиз, - Вы требуете слишком многого. Черт возьми! Да ведь Вам не больше двадцати четырех, двадцати пяти лет? И Вы думаете, что жизнь уже прошла? Однако Ваш рассказ страшно заинтересовал меня; но одного Вы мне не разъяснили: Вы были тогда именно в том возрасте, когда все впечатления отчетливо запоминаются; Вы должны хорошо помнить события и обстоятельства того времени, так как с тех пор едва ли прошел десяток лет. Что это было за место? Где? Как назывался этот лес?
Сэн-Круа несколько минут молчал, а потом, задумчиво поглядев на маркиза, медленно и твердо сказал:
- Я не решаюсь… я не хочу про это говорить.
- Но какие же у Вас есть предположения относительно Вашей родины? Неужели Вы не помните хотя сколько-нибудь важного обстоятельства, которое навело бы Вас на след?
- В моей жизни было одно обстоятельство, самое важное и самое очаровательное; одна встреча, может быть - самая роковая, потому что она побудила моего старика увезти меня из того места, где мы жили с ним. Не расспрашивайте больше. Я больше никогда не буду говорить об этом. О своей родне я больше не забочусь. Черт с ним, со всем родством! И знаете что, маркиз: оставьте меня идти моей дорогой!.. Лучше мне оставаться одиноким!
Он глубоко вздохнул и украдкой посмотрел на маркиза.
- Оставим это! - со смехом воскликнул последний. - Вы мне нравитесь. Располагайте же моим кошельком и будем добрыми друзьями! Кроме того, ведь я перехожу в Ваш полк.