Воин Афанасьевич чуть было не спросил: "У Васьки?!"
– Очень часто натуры, склонные к изящным искусствам, ведут себя на первый взгляд странно. Это оттого лишь, что в обществе, где они были воспитаны, нет понятия об изящных искусствах, а в другом обществе, где сочинителей и живописцев любят и хвалят, они расцветают, как роза. Ведь во Пскове, откуда вы родом, и в Москве, сколько я знаю, виршей не сочиняют. А при дворе его величества виршеплетом может стать каждый. И при дворе французского короля их уважают, и в Голландии также немало сочинителей.
Воин Афанасьевич вздохнул: европейские нравы сильно отличались от московских! Значит, следовало привыкать.
Отец Миколай предложил ему упражнение, которым занимали подростков в коллегиях: давали им вирши, переписанные с иным порядком слов, и просили вернуть первоначальный. Тут оказалось – Воин Афанасьевич не знает, что такое рифма. Отец Миколай, написав скоренько несколько строк, дал воеводскому сыну такую невнятицу:
– Адамант, никоим не дробим млатом, тверд; железо, кое наречено булатом, твердо; и дуб вековечный, сравнимый лишь с камнем, тверд; камень, без успеха точимый волнами, тверд. Ты же дева, когда неуступна, твердее, чем купно адамант, дуб, камень и железо.
Задачку удалось решить только с помощью ксендза, и действительно получились вирши:
Тверд адамант, никоим не дробимый млатом,
Твердо железо, кое наречено булатом,
Тверд и дуб вековечный, с камнем лишь сравнимый,
Тверд камень, без успеха волнами точимый.
Ты же, дева, твердее, когда неуступна,
Чем адамант, железо, дуб и камень купно.
– Вот как все просто, – со смехом сказал отец Миколай. – Это из необходимых кавалеру умений, чтобы в гостиных у знатных дам блистать и иметь успех. Я понимаю, что в Посольском приказе таким глупостям не учат. Но ведь в Москве и многим важным наукам значения не придают. Вы умеете счесть, сколько будет сорок восемь и пятьдесят семь, а знаете ли, что есть квадратный корень?
– Корень? Квадратный?
– Есть ли у вас в Московии хоть одна книга Рене Декарта с рассуждениями о всеобщей математике и философии? В библиотеке вашего батюшки есть ли вообще математические книги? Или хоть трактат об игре в шахматы?
– А на что? В шахматы просто садятся и играют.
Тут Воину Афанасьевичу было чем похвалиться – шахматная игра далась ему легко, у него с детства наладилось взаимопонимание с фигурами, и шахматы привлекали его тем, что раз и навсегда заданы условия: пешка не станет скакать конем, ладья не побежит наискосок.
– Если вы хотите чего-то достичь хоть при польском, хоть при ином дворе, нужно учить геометрию, нужно учить фортификацию. Шляхтич, умеющий лишь скакать впереди войска, размахивая саблей, до двадцати пяти лет – и то не доживет. Мне жаль царя Алексея Михайловича – он окружен людьми малообразованными, ваш батюшка не в счет. Недостаточно знать польский, немецкий и латынь. Достаточно нанять за небольшие деньги толмача – и необходимости в этих знаниях уже не будет.
Воин Афанасьевич еще раз сказал себе: правильно, что сбежал из царства повальной глупости в земли, где правит разум!
– А как было бы славно, если бы и Россия наконец стала государством, где знают цену наукам и изящным искусствам… – задумчиво сказал отец Миколай. – Если бы открыла двери купцам и ученым людям всех стран! Как бы она преобразилась… Хотите ли еще попробовать силы в виршеплетстве?
На следующую встречу Воин Афанасьевич привел с собой Ваську Черткова. Оказалось, что виршеплетских дарований у него нет, но он нашел среди книг отца Миколая одну с хорошими гравюрами и стал их разглядывать, восхищаясь, как дитя. Ксендз обещал раздобыть грифельную доску, чтобы Васька поучился копировать фигуры с гравюр.
– Видите? В Москве его склонность к рисованию никому не потребна, а тут дарование может развиваться, – сказал он Воину Афанасьевичу. – Но и в Москве когда-нибудь явится нужда в живописцах.
Воин Афанасьевич только вздохнул.
В то время как Васька Чертков сражался с грифельной доской, а Воин Афанасьевич в свободное от службы время читал французский шахматный трактат и сам с собой разыгрывал нарисованные партии, московиты изнывали от вынужденного безделья. Они все корчмы обошли – воеводское чадушко не появлялось. Шумилов написал послание Анриэтте – весьма сухое, но с некоторым ехидством послание. Оно пролежало у сапожника Домонтовича около двух недель. Ивашка с Петрухой не знали, что и думать. Они предположили, что Анриэтта опасается слежки, а комнатным девкам не доверяет. Петруха хотел уже, перерядившись хоть монахом, хоть бабой, хоть чертом лысым, пробираться в Вавельский замок.
Как-то так до сих пор получалось, что ему не приходилось добиваться женской благосклонности – все само собой образовывалось. И он не знал, сколько беспокойства рождается в душе, когда желанная особа не дается в руки, то вдруг появляется, то исчезает. Ивашка понял, что творится с товарищем, но Шумилов не понял или же напрочь не желал понимать. Если допустить, что у каждого человека есть свой мир, то следующим шагом было бы признать, что в мире Шумилова нет женщин, а необходимость считаться с присутствием и мнением Анриэтты – досадное недоразумение.
Но вот она прислала краткую записочку, в которой просила поузнавать в корчмах, не остановился ли где пан Станислав Фальбовский, волынский шляхтич герба Годземба. На кой ей понадобился этот шляхтич, не поняли, но искать стали.
Кончились эти поиски довольно странно.
Ивашка с Петрухой забрели в корчму "Маринино подворье", где им сказали: нечего искать пана Фальбовского по таким злачным местам, он, когда наезжает в Краков, останавливается у своей тетки по отцу, Малгожаты Фальбовской, что живет на Сапожной улице, там всякий покажет. Ивашка купил тут же, в "Маринином подворье", два "веретена" копченого и солоноватого овечьего сыра, к которому пристрастился в Кракове. Этот сыр, "осципек", был очень хорош к пиву, а веретенообразный вид позволял нарезать его круглыми ломтями, удобными для закусывания.
И до того было вкусно пиво с "осципеком", что Ивашка в один печальный день понял: если так дальше пойдет, то не удастся застегнуть на брюхе жупан. Но отказаться от удовольствия он никак не мог.
– Ну, пойдем поглядим, что там на Сапожной, – сказал Петруха. – Что за пан такой…
Им действительно показали дом пани Фальбовской, оставалось узнать, гостит ли у нее племянник или она его сто лет не видала.
Возле дома стояли две румяные белозубые паненки в хорошеньких меховых шапочках, шептались и тихо смеялись, прикрывая рты рукавичками.
– Это по твоей части, – сказал Петрухе Ивашка. – Ты с ними умеешь толковать.
Сам он до сих пор не понимал, как ему удалось уговорить Денизу сперва стать его подругой, а потом и венчанной женой.
– Гляди и учись, орясина деревенская стоеросовая.
Петруха направился к паненкам с самым что ни на есть гордым шляхетским видом, еще и "рогатывку" сдвинул набекрень, всем видом показывая: отступать неспособен, отказа у дам и девиц отроду не знавал. За время краковского житья он отрастил довольно длинные усы – было что подкручивать во время беседы.
Но, когда он остановился, смело глядя на паненок, одна из них ахнула и попятилась.
Ивашка, издали учившийся обращению со смешливыми паненками, немало удивился, увидев, как отступает товарищ, – сперва отступает, а потом и вовсе пускается наутек.
Догнал Ивашка Петруху уже у Марцианского костела.
– Ты чего это?..
– Я ее узнал! Это она меня в Варшаве ко дворцу заманила!
Глава двенадцатая
Дни шли, а в жизни Воина Афанасьевича ничего не менялось. Он отбывал часы службы, ходил с поручениями, присутствовал в Тронном зале, когда Ян-Казимир принимал послов курфюрста бранденбургского и датского короля, но ни для каких иных дел никому не был нужен. Отец Миколай забрал переводы государевых писем на польский язык, исправил ошибки (говорить по-польски оказалось куда легче, чем писать), похвалил за скорость – более о тех письмах не вспоминал.
А ведь Воин Афанасьевич с нетерпением ждал, что вот придет он в гости к старому ксендзу и тот скажет:
– Его величество премного благодарен, в письмах оказались сведения государственной важности, и пан Сайковский более не покоевый, а отправляется в составе посольства в Италию ради участия в многотрудных переговорах, где он, несомненно, хорошо себя покажет!
Вот такая была у воеводского сына мечта – и рассыпалась в прах. Но разве он не участвовал во встречах Афанасия Лаврентьевича то со шведами, то с теми же поляками, то с курляндцами? Разве не видел, как ловко ведет игру родимый батюшка? Разве не сумел бы вести игру точно так же, если не лучше?
Пытался он объяснить это отцу Миколаю, но тот лишь усмехался и сообщал, что все в воле Божьей.
Кроме того, он как-то спросил:
– Угодно ли пану посетить православный храм и причаститься по случаю светлой Пасхи Христовой?
Воину Афанасьевичу стало стыдно.
Был у него при себе серебряный образок, материнское благословение, Богородица с Младенцем. Этому образку он и молился, иногда вычитывая все, что помнил из утреннего и вечернего правила, иногда впопыхах забывая.
– Спросите у Янека, куда он ездит помолиться, – строго сказал старый ксендз. – Нехорошо ведь быть без всякой веры.
– Вы, отец Миколай, католик, как же вы мне советуете?..