32
- У каждого народа - своя доблесть, - сказал Эмин-бей. - У воинов Ференгистана - верность слову, у людей Китая - почтение к родителям. У нас, татар, - покорность и преданность начальникам. В ней наша гордость и опора.
От веселого Эминека, о котором Войку рассказывал отец, от белгородского гуляки и шутника мало что оставалось в грозном воине с ликом прирожденного вождя. В сиреневом кафтане, обшитом золотыми бляхами и позументом, в персидском серебряном шлеме с алыми перьями бывший узник Четатя Албэ орлиным взглядом озирал степь, по которой к новому кочевью двигались его люди.
- Что гордость - не спорю, мой бей, - откликнулся Войку, ехавший рядом, - но в чем же опора?
- Зови меня баба, - улыбнулся татарин, - ведь я тебя держал на руках в доме Тудора-анды. Для простого человека моего племени его начальник - прибежище и спасение. Ибо некуда ему, рожденному в пыли, думать об ином, кроме чашки кумыса и куска лепешки. Не любит он думать и рад: начальник свершает сей труд за него.
Войку с любопытством присматривался ко всему вокруг - ведь это был народ Ахмета, его аталыка, человека, заменившего ему мать, обучившего его многому, спасавшему не раз в беде. Зодчий Антонио напоминал юноше: цени племена и народы по их лучшим людям, палачи и подлецы есть всюду. Сотнику многое нравилось у подданных Эмин-бея. В длинной веренице движущихся двухколесных высоких арб и четырехколесных мажар с поставленными на них войлочными юртами, в строю чамбулов, скакавших вдалеке и вблизи по равнине, охраняя жен и детей, виден был образцовый порядок. Встречные были почтительны к старшим. Стариков виднелось мало - в этом народе воинов редко кто доживал до полной седины. Но в почете белобородые были огромном. Татары - заметил Войку - трудолюбивы: на стоянках и недолгих привалах люди Эмин-бея постоянно что-то мастерили, чинили, ладили. И безмерно почитали гостей - не тех, конечно, которых пригоняли на аркане.
Зато приведенным не своею волей тут приходилось худо. На шеях пленников и рабов красовались страшные, усаженные шипами ошейники - лале. Войку знал, как живется у татар не проданным в Каффу невольникам, что они, прежде времени одряхлев от тяжкого труда и побоев, становятся живыми мишенями для татарчат, обучающихся стрельбе. Сотник вспомнил ордынцев, с которыми бился на рубежах Молдовы, оставленные ими пожарища и трупы в разграбленных с налета деревнях. И также - иных людей того же племени, - тех, которые мирно жили в его родном краю, которые рядом с молдаванами яро бились, защищая Молдову, под Высоким Мостом. И те - татары, и эти, и Ахмет, аталык его, - один из них. Поди, разберись!
Кони не понукаемые всадниками, шагом несли их по завоеванному некогда внуком Чингиса степному Крыму. Во все стороны уходила равнина в густом золоте спелого ковыля. Эмин-бей поднял вдруг плеть, показывая что-то вдали. Оборотясь туда, Войку увидел в ковыльном бархате неровную проплешину.
Подъехали ближе: перед беем и его свитой оказалось небольшое поле. Плохо взрыхленное, с неровными краями поле, с которого убирали, видимо недавно, созревший хлеб. Войку слышал об этих необычных пашнях, каких еще отродясь не бывало у бродячих народов. Татары распахивали их и уходили со стадами; когда же хлеб или просо поспевали - возвращались за урожаем.
- Татарское поле, сынок, - с непонятной усмешкой молвил бей.
- Поле благословенно для нас, молдаван, чье бы оно ни было, - сказал Войку.
- Да будет так, - по-прежнему улыбаясь, ответил бей. - Видели бы, однако, сей клок земли наши предки, почитаемое богом Небо! Они поняли бы, как далеко от матери-Степи ушел народ Чингиса, как далек он ныне от истоков своих.
Войку понял: бею было больно видеть татарское поле, даже такое, на кочевом пути. Бей видел в нем шаг к оседлому житью.
- Не гневайся, баба, - улыбнулся, в свою очередь, витязь, - то - добрый знак. Будет свой хлеб - не придется ходить за чужим.
Эмин-бей не отвечал, следя за вереницей телег, ехавших ближе к ним, отдельно от орды. Снежно-белые юрты плавно, словно по воздуху, двигались над равниной. То были личные возы повелителя, его имущество и гарем. Войку знал, в одной из этих юрт едет Роксана.
- Мне смешно, - проронил наконец бей, - смешно слышать, как народы, роющиеся в земле, называет нас, татар, грабителями и захватчиками. Понимаю, - Эминек дружелюбно взглянул на сотника, - ты не хотел оскорбить мой народ. Сказал, что привыкли говорить окрестные племена. Но сами они - кто, как появились здесь? Откуда пришли готы, что сделали они с теми, кто жил тут раньше, с их животными, скотом, пожитками? Я читал: мужей истребили и землю их взяли себе. А греки, а римляне? А прочие - пришел ли с миром в иные и эти земли хоть один народ?
- Твоя правда, мой бей, - кивнул Войку. - Но, взяв земли, они выходили на них с плугами.
- Ваша доблесть - труд, наша - вечный бой, - гордо бросил Эмин-бей. - Вечная сеча, полон и добыча, на которые обрек нас рок. Виновны ли в этом мы, если сам великий Джихангир не смог воспротивиться велению неба? Свирепость не родилась вместе с нами, мой Войку. Боги щедро наделили предков добротою. Но у нас были злые учителя.
Стан был готов к ночевке, когда князь кочевников и его приближенные подъехали к стоянке. Богадуры - беки и мурзы, поцеловав у бея полу халата, ушли к своим очагам.
- Отдохни у моей коновязи, испей от моей щедрости, сын мой, - сказал Эмин-бей, когда молчаливые гулямы приняли их коней.
В середине большого круга, образованного передвижными жилищами степной орды, среди юрт многочисленных сыновей, гарема и слуг, телохранителей и музыкантов, возвышался просторный, шитый серебром по алому шелку личный шатер кочевого князя. Ждавший у входа невольник ловко стащил с ног господина и гостя сапоги, подал обоим папучи из тонкой кожи. Перед тем, как войти в шатер, юноша зорко оглянулся. Примеченная им юрта с малиновым воротом - отверстием для дыма - над вершиной, юрта Роксаны, стояла невдалеке.
33
В шатре обоих ждали постеленные поверх толстых войлоков персидские ковры, шелковые подушки. Рабыни внесли серебряную, украшенную затейливой резьбой треногу - поднос с несколькими углублениями для соли, молотого перца, имбиря, большое блюдо с шафранным пловом, дымящуюся горку лепешек. Приняв яства, бей сам поставил их перед гостем, присел, скрестив ноги, напротив, торжественно протянул руки к еде…
Потом внесли жареное мясо с луком, кебаб. Подали розовую воду - приполоскать пальцы, свежие полотенца. Потом появились сухие пирожные с фиалкой и гиацинтом, мускатное печенье, виноград, шербет. Трапезу венчал новый напиток, перенятый у осман, - поданный в крохотных чашечках крепкий кофе.
Наконец, появилось и вино, чуть сладкое, крепкое и терпкое, напоенное солнцем древнего Хиоса, тогда еще подвластного венецианцам. Запрет Корана был не для сильных мира, к которым принадлежал, бесспорно, гостеприимный бей. Пригубив серебряную, в золотых узорах индийскую чашу, Эмин-бей с улыбкой указал Войку на большую вазу, стоявшую близ него. На блестящих боках фарфорового сосуда извивался золотой дракон.
- Прекрасная вещь, не правда ли? - спросил бей.
Войку кивнул.
- Мой старый друг, Антонио-Зодчий, в Четатя-Албэ говаривал: прекрасное не создается руками раба. А ведь эта ваза - прикуси палец, о сын мой! - эта ваза сделана в стране, где все рабы своего царя, от последнего водоноса до вельможи. Мудрый Антонио, конечно, был стократ прав, - улыбнулся бей, - но ваза прекрасна, как дар доброго джинна. Как примирить одно с другим, мой Войку, коль не откроет нам того сам Аллах? Как разгадать эту тайну, если с нами нет нашего славного учителя, ибо я стоял, как и ты, у порога мудрости Веницейца?
- Эта страна, мы зовем ее Цинь, лежит к югу от степи наших предков, - продолжал бей. - Страна вельмож и рабов, где и сановники в позорном рабстве у своих начальников, где сам царь - жалкий раб державы, безумный, словно злой рок. Оттуда к нам шли закованные в сталь войска с колесницами и пороками, дивные ткани и дурманящие благовония. Вначале они хотели согнуть нас силой. Потом, когда это не удалось, - старались покорить тысячами лет вызревавшим в змеиных логовах Циня ядом тайного коварства, наговоров и подкупа. Натравливали сынов Великой Степи брат на брата, племя на племя. Отравляли злым примером властолюбия и жестокости.
- Но ваши предки били их, мой бей, - напомнил Войку, осторожно прихлебывая из чашечки диковинный заморский напиток.
- Мы покоряли Циней, - молвил бей, - проходили из конца в конец огромную их державу. Топили ее в крови, слагали курганы из сановных голов. Мы сажали на престол циньских царей своих нойонов. Но тайные яды этого мира зла оставались, отравляя все более нас самих, напитывая душу наших племен. Держава-дракон развращала Степь роскошью и лестью, ложью и раболепием. Даже побеждая, мы слабели от яда Циня и шли к пустыне своей погибели. Даже под нашим ярмом те рабы презирали нас! - с горечью воскликнул бей. - Даже тогда в знаке, которым они обозначали имя монгола, был заключен малый значок, читаемый "собака".
Рабыня внесла курильницу - серебряного павлина, из которого струился, наполняя шатер, благовонный дымок.