"Дешевую же цену дал ты, бродячий мой шакал, за своего старого врага", - беззлобно подумал Сулейман.
- Бей Штефан не так прост, - сказал он громко, - в таком узком месте стоило бы испытать более смелый ход. Только какой?
- Вокруг - болота, - пожал опять плечами мунтянский воевода и умолк.
- А воины, посланные в обход? - напомнил визирь. - От них по-прежнему нет вестей?
- И не может быть, господин, - склонился Иса-бек. - Они, наверно, углубились в лес и теперь готовы ударить кяфирам в тыл.
Сулейман Гадымб чуть заметно поморщился. Он не раз приказывал своим капитанам не произносить этого слова перед неверным, но союзным князем, однако не умевшие выбирать выражения беки упорно называли любых христиан кяфирами.
- Аллах да поможет им, - сказал командующий. - Наш друг Раду-бей дал этому отряду хорошего проводника. - И, возвысив голос, отдал приказ.
Трем тысячам янычар, шедшим за спахиями авангарда, надлежало выйти вперед, чтобы поддержать своих товарищей, ведущих бой. Крови не жалеть, дорогу расчистить любой ценой. Коннице быть готовой прорваться, как только пехота пробьет ей путь. Остальным спокойно оставаться на местах, не теряя друг друга из виду и держа оружие наготове. А полковым муллам и воинам-дервишам - возвысить к престолу вседержителя молитву, чтобы бог снял пелену с глаз своих верных, повелел рассеяться туману, насланному на войско, наверно, самим дьяволом Иблисом.
Отдав последнее приказание, Сулейман-паша украдкой улыбнулся. Сколько раз случалось ему, на суше и на море, просить Аллаха развеять туман, успокоить шторм, остановить снегопад или дождь. С таким же успехом он, Гадымб, потребовал бы у всевышнего остановить солнце, как сделал когда-то Иисус Навин, знаменитый иудейский бек. Сулейман не верил, что бог послушал тогда еврея; однако молитва поднимала дух правоверных, и раз уж на это было время, не мешало и помолиться.
Покончив с распоряжениями, мужественный евнух продолжал неспешно пробираться вперед, на звуки выстрелов. Гадымб успел на слух определить, что пушки молдаван ведут довольно быструю стрельбу, но самих орудий для открытой встречи с его войском слишком мало. Приблизившись к мосту, Сулейман уже знал также, что враг сражается с упорством и опрокинуть его будет трудно, но убедился зато, что внезапная фланговая атака с холмов на колонну его пехоты невозможна из-за угадывавшегося под туманом и снегом широкого разлива двух оттаявших рек. Нет, не отсюда следовало ждать неожиданности, если бей Штефан ее и приготовил.
Лошадь визиря шарахнулась в сторону - перед нею в холодную жижу шлепнулось ядро. Командующий уверенно сдержал испуганного скакуна и искоса взглянул на Раду. Лицо мунтянина оставалось непроницаемым. Умный султан Мухаммед, действительно, не стал бы сажать на престол подвластного княжества своего любимца, будь он откровенным трусом. Но мудрый падишах в этом случае все-таки просчитался, и визирь знал, почему. Мужество мужеству рознь, и есть на свете люди, способные быть храбрыми в бою, но теряющие от страха голову, когда видят опасность иного рода. Гадымб имел здесь в виду губительные козни тайных врагов, внезапный гнев всемогущих властителей, наконец - встречаемую редко смертными необходимость мужественно сделать выбор на опасном пути, когда хочется сохранить и голову, и совесть. Не разумея капризов судьбы, не понимая удивительного нрава этой переменчивой красотки, люди теряются, слепнут и ведут себя с позорной трусостью, едва почуют угрозу, которую не в силах разгадать. Таким был и Раду Красивый. Сам Гадымб для этого слишком хорошо знал женскую душу, а значит - и нрав судьбы.
Упорство схватки впереди все нарастало, но командующему уже нечего было здесь делать. Начальник авангарда Пири-бек, опытный воин, хорошо знал, как повести дальше бой, а Сулейман-паша уважал своих старых соратников и не донимал их мелкой опекой. Теперь место визиря было в центре войска, ибо нового нападения можно было ждать с любой стороны. Гадымб не стал спешить. И только когда мимо прожужжало еще одно ядро, многоопытный паша, помедлив еще минуту, повернул обратно всхрапывающего аргамака.
Воины ислама спокойно оставались на своих местах, повсюду готовые вступить в действие. Пищальники всех полков разожгли фитили. Слышались негромкие разговоры, кое-где - приглушенное пение молитв. Вид командующего, ноторопливо объезжавшего застывшие колонны, вселял спокойствие и уверенность в бойцов.
"Лучшее войско в мире", - с гордостью подумал Сулейман Гадымб. Он вспомнил тайный наказ падишаха - после быстрой и полной удачи, в которой оба не сомневались, закрепиться в Хотине и выслать отряды акинджи - пограбить украинные земли Польши и Венгрии, прощупать защиту соседей бея Штефана. У султана с обоими королями, правда, заключен мир, но, когда акинджиев отгонят, всегда можно будет извиниться за действия этих нерегулярных отрядов. А если соседи империи окажутся слабыми, что ж, это повод для перемены политики.
Командующий усмехнулся. Этих планов в войске не знал никто, кроме него самого. И так должно быть до самого Хотина. Бойцы ислама, особенно их начальники, слишком пристрастились к добыче, а богатство, если еще не изнежило их, породило страсть к золоту. Сулейман не может верить своим людям также слепо, как верили когда-то первые командующие османскими армиями, завоеватели Анатолии и Румелии. А тут еще - ненадежный Раду. Не отправить ли лучше смазливого князя к его мародерам? Нет, мунтянин должен быть под рукой, мало ли что может взбрести в его кудрявую голову.
Визирь и его свита заняли место в середине войска; к отрядам и полкам поскакали вестники, чтобы все знали, где находится паша. И потянулось ожидание - привычное для воина ожидание бог весть чего. Может быть, боя, а может - простого приказа двигаться дальше, если авангард быстро расчистит дорогу.
Приказ, однако, не поступал. Пушки у моста стреляли по-прежнему редко, но в устойчивом ритме, показывавшем, что прислуга продолжает работать без помех. Значит, все еще не взяты янычарами артиллерийские позиции ничтожной армии бея Штефана. Значит, случилось непредвиденное, чего давно уже не бывало с передовыми частями непобедимого войска Гадымба. Конечно, временная задержка вот-вот будет устранена. Но если бы можно было узнать, в чем дело, увидеть коварного врага! Если бы не закрыл эти враждебные холмы проклятый туман, бесплотный дух самого диавола!
Когда в бездействии прошел целый час, чувство необычности происходящего стало медленно проникать в сознание османов. Начало просыпаться беспокойство. Нет, это не был, не мог еще быть страх. Рождалась глухая тревога, требовавшая выхода в деле. Проснулась жажда действия, у самых нетерпеливых зашевелилась сдержанная ярость. Проклятые кяфиры сопротивляются! Неверные сами просят лютой смерти и получат ее!
Однако время продолжало тянуться над неподвижными османскими полками. Еще больше сгустился туман. И второй час битвы близился к половине, когда раздались наконец новые звуки - призывные вопли труб и настойчивый барабанный бой. Но это - как тут же поняли воины Сулеймана - были чужие трубы. И голос их, как ни странно, доносился с другого конца долины, оттуда, где должен был находиться турецкий арьегард.
Османы были храбры, но трубы врага привыкли слышать впереди. А тут еще - вынужденная неподвижность. И белая, густая пелена тумана, за которой, казалось, вовек не увидеть ни неба, ни овеянных славой полковых бунчуков, указывающих воину путь.
И еще - холодное дыхание невидимых, но плотно обступивших полки болот.
Тревога стала все быстрее возрастать в отрядах великой армии, беззвучно передаваясь от воина к воину, от шеренги к шеренге.
К Сулейману-паше внезапно подъехал Юнис-бек.
- Мой визирь, - склонился юноша, - Сараф-ага-бек целует твою священную руку. Перед бешлиями появились кяфиры бея Штефана и трубят наступление.
- Чего же хочет от меня софийский лев? - улыбнулся Гадымб.
- Дозволения ударить на врага, повелитель.
Сулейман на греческий манер с сожалением поцокал языком.
- Неустрашимый лев рвется в бой, - со скрытой насмешкой произнес командующий. - Но ведь они только трубят, мой Юнис, я тоже слышу это. Только трубят.
- "Уже за это кяфиров следует покарать", - так сказал Сараф-ага-бек.
Сераскер задумался. Он уважал храброго начальника бешлиев, но не одобрял его всегдашней горячности. Дело, видимо, не было таким уж важным, у воеводы молдаван никогда не хватило бы сил напасть на огромное войско Гадымба с двух сторон. Поэтому главной задачей оставался прорыв янычарами заставы, с тем чтобы можно было развернуть и ввести в сражение остальные соединения.
Однако Сулейман-паша, опытный военачальник, прекрасно чувствовал настроение своих людей. В этот час затянувшейся неизвестности, когда вера воинов может быть ослаблена беспокойством и особенно - бездеятельностью, оставлять в тылу армии пусть ничтожный, но дерзко заявляющий о своем присутствии вражеский отряд было опасно. Слишком уж все напряжены. Наглых кяфиров следовало прогнать, даже если они не собирались атаковать. Для этого, правда, не следовало использовать отборных воинов-бешлиев, десятитысячный отряд которых составлял лучший резерв армии и вступал в дело только при серьезной опасности, довольно было бы двух сотен акинджи. Но менять местами соединения на узком шляху в тумане тоже было бы неосторожно. Пусть уж пнет кяфиров норовистый Сараф-ага-бек, софийский лев. Надо надеяться, буйный воевода будет все-таки благоразумен и не ввяжется в эту малую схватку всеми силами, тем более - самолично. Будь Сараф-ага здесь, визирь не постеснялся бы строго его предостеречь. Однако делать это через храброго, но слишком юного бека, нельзя.
- Скажи паше, мой Юнис, пусть пошлет пять сотен аскеров, - отдал командующий приказ, подсказанный его умом и опытом, но оказавшийся роковым.