- Андрей! - дико закричала вдруг одна из женщин, бросившись к рослому янычару, поигрывавшему клинком. - Сынок!
Молодой аскер, недоуменно приподняв брови, обернулся к поселянке. Вокруг обоих с любопытством столпились ратники всех трех племен.
- Сынок! - повторяла женщина, удерживаемая на месте двумя товарищами воина. - Погляди на меня, свою маму, вспомни! Двадцать лет назад налетели на нас татары, убили отца, схватили тебя, еще малого, с сестрой. Христос услышал мои мольбы, ты - живой! Неужто не помнишь мать?!
Разные чувства медленно сменяли друг друга на красивом и тупом, маловыразительном лице солдата отборной турецкой пехоты, на высоком кавуке которого горел дар султана - золотой челенк храбрости. Парень вначале не мог понять, что говорит ему эта женщина, но смутная память о родной речи постепенно начала доводить до сознания ее слова. В голове заклубился туман воспоминаний - о зеленых лесах, о домике с золотистой нивой за плетнем, о женских руках, приносивших ему глиняную кружку с парным молоком, о запахе хлеба, вынутого из куптьора. Неясно вспомнился большой пожар, чьи-то крики, смертная тряска на потной конской спине. Или все это виделось ему позднее, в простой семье анатолийских крестьян, в которой его воспитывали на незыблемых заветах ислама? Чего хочет от него эта женщина? Янычар смутно чувствовал, как прочный, удобный, понятный мир, в котором он жил, казалось, от рождения, с уютной казармой, сытной пищей, добрыми товарищами и начальниками, с походами и битвами, пленницами и добычей, весь славный мир, в котором - вершина - любящий своих барашков храбрый султан, а над ним - пророк Мухаммед и сам аллах, - весь этот мир зашатался вокруг и вот-вот рухнет, оставив его без защиты, в кромешной тьме.
- Чего ты хочешь, женщина? - спросил янычар по-турецки. - Почему зовешь меня странным именем? Я - не Андрей. Я - Ахмет.
- Боже мой, сынок, опомнись! - причитала женщина, вырываясь из крепких рук аскеров. - Андрюша, сыночек!
Толпа вокруг них росла. Сам сераскер, сопровождаемый Винтилэ и Юнисом, подъехал поближе, с острым старческим любопытством следя зя происходящим. Янычар набирали среди аджеми-огланов, малышей и подростков-иноземцев, похищенных при набегах, или взятых живою данью, налогом кровью, как звали ее еще; их растили затем правоверными мусульманами, делали лучшими воинами царства; им давали, таким образом, счастье на земле и блаженство в вечности. Но чтобы янычар встретил христианку - родную мать, - такого не помнил сам старый воитель Пири-бек Мухаммед. Сераскер думал уже, как положить небывалому происшествию конец, когда крестьянка высвободилась и, подбежав к Ахмеду, рывком обнажила ему плечо.
- Гляди, гляди сюда! - Глядите, люди! - крикнула она, словно забыла, кто ее окружил. - Вот пятно! Родимое пятно моего мальчика! Моего Андрюши!
Голос матери, ее руки повергли аскера в страшное волнение, на лице доброго молодца, покрывшемся пунцовыми пятнами, можно было прочитать смятение, какого не мог уже, казалось, вынести и такой здоровяк. Глаза Ахмета блуждали, как у тонущего, будто искали соломинку, которую можно было схватить, чтобы не пойти ко дну. И такая опора нашлась.
- Возьми! - к вконец растерявшемуся Ахмету - теперь это бесспорно был Ахмет - властно пробился дервиш-воин, из той сотни правоверных безумцев, которая сопровождала полки Пири-бека во всех походах; держа за клинок обнаженную саблю, фанатик с горящим взором протягивал янычару ее рукоять. - Убей! - повелительно вытянул он руку в сторону Андреевой матери, когда тот взял оружие.
Ахмет всем телом вздрогнул, сжав холодный эфес. Товарищи, не сдержавшие женщину, тащили ее теперь прочь, но она, вцепившись рукой в сыновний кафтан, не отпускала его, как ее ни старались оторвать. Ахмет одичало переводил налившиеся кровью, готовые выскочить из орбит голубые глаза - глаза матери, - с нее на монаха-воина, продолжавшего буравить его пылающим взором, словно сам Азраил, ангел смерти.
- Убей! - повторял дервиш. - Во имя аллаха - убей!
И Ахмет наконец очнулся. Высоко подняв сверкнувшую на солнце саблю, он со страшной силой обрушил ее на бритую, обнаженную голову одержимого.
Толпа взревела. Взметнулись и опустились десятки ятаганов, кинжалов, сабель. Кровь брызнула во все стороны с того места, где стояли Ахмет, женщина и дервиш, но рев по-прежнему исходил из множества глоток, нагие клинки продолжали мелькать над головами, будто началось общее побоище. Тогда Пири-бек выхватил из чьих-то рук пищаль и выстрелил в воздух. Снова ахнув, толпа озверелых ратников, не насытившаяся смертью, бросилась рубить поселян, оставшихся в живых.
Пири-бек Мухаммед, не мешкая, повелел выступать.
33
Отряд Чербула по-прежнему двигался, не отставая от врага, не упуская его из виду ни на час. Всадники легко опережали, когда надо было, войско Пири-бека, когда надо - следовали за ним. Несколько человек постоянно скакали по лесным тропам далеко впереди, извещая путешественников и жителей о приближении захватчиков. Но это не всегда предупреждало несчастье. Не пожелали спрятаться в кодрах от османа старики-прибеги, и людям Войку пришлось их всех схоронить. Не решились оставить убогие дома и нехитрое добро крестьяне сельца, казавшегося хорошо укрытым за узким мыском дубравы, - и тоже погибли.
Спешить было некуда - движение четы зависело от быстроты, с которой шли османы. Не раз и не два, оторвавшись от своих, молодой сотник с молчаливым Кейстутом на рысях взлетали вдвоем к макушкам облысевших возвышенностей, откуда открывался вид на много-много верст, на все стороны света. Молодой литвин, пьянея от зеленого простора лесного моря, с тихой грустью озирал прекрасную, вольную страну, за которую бился и отдал жизнь его рыцарственный отец. Перед ним расстилался дивный край молчаливых курганов. Ненайденных кладов. Забытых преданий, неразгаданных тайн. Безвестных страданий и мужества, неотмщенной крови, не рассказанных миру трагедий. Далеко, печально и задумчиво расплывался над дебрями колокольный звон - голос редких храмов; колоколов на Молдове еще было мало, прихожан к молитве сзывали боем в гулкие сухие доски, подвешенные на церковных дворах. То тут, то там в неохватных далях вставали столбами сигнальные дымы - как знаки опасности, как вехи на пути врага. Из дальнего далека на крыльях ветра до витязей долетал олений, протяжный зов бучумов-трембит, возвещавший в тот год об одном: что близок ворог, что время идти в полки для всех, кто не взял еще в руки оружия и не сел на коня.
Вон за лесом, поперек речной долины, выступают остатки высокого вала, какие издревле зовут троянами; кто его строил, кто защищал, может - сам сказочный кесарь Траян? Вот там, с другой стороны, развалины города, стены; кто жил тут, запивал хлеб вином, растил детей, сражался и умирал за свой очаг?
Отец-рыцарь в былые годы немало рассказал сыну о Земле Молдавской, которую любил, в которую не раз возвращался в дни войны и мира. И Кейстут, познавший ее теперь, с удивлением думал, как прежде Жеймис: откуда эта малая страна черпала силы, чтобы отбивать нашествие за нашествием, набег за набегом? Откуда появлялись у нее все новые защитники? Как удавалось ей возрождаться из пепла после каждого всесожжения, которому подвергали ее враги? Поначалу это казалось чудом. Теперь, присмотревшись к людям Молдовы, Жеймис знал: силой народа, как и на Литве, была вольность свободных пахарей, хоть и пахавших уже большей частью чужую землю, но носящих оружие и умеющих пользоваться им. То была сила духа, не сломленного и не растленного еще рабством, хранившего извечное достоинство человека, живущего своим трудом.
Оба рыцаря возвращались вместе в отряд еще более сдружившимися молчаливым братским раздумьем, словно клятвой. Дружба двух молодых воинов-молчальников становилась сильнее день ото дня.
На привалах, у костров оба рыцаря в том же молчаливом согласии слушали неспешные речи витязей и войников. О тысяче разных мелочей, и суетных, и насущных. Но более толковали о важном: держится ли по-прежнему столица, каковы намерения султана, какие козни еще замышляют изменники-бояре, не следует ли ожидать возвращения татарских орд. Строили догадки о том, где теперь воевода Штефан, какие удары готовит ворогам, не грозит ли смелому князю опасность от предательского нападения.
Говорили еще о муках. О тех лютых пытках, которых не миновать, коли попадут в их руки кровавые татарские псы, чьи следы остались во многих местах, где прошел отряд. О приказе орды здешним жителям - не бежать в леса, ждать покорно, когда приедут татары и возьмут их в полон, о том, как ловили не послушавшихся и прятавшихся по лесам и оврагам, как жгли их живьем, варили в котлах. Как носили лютые псы-татары на остриях своих копий младенцев, страша здешних жителей, внушая, что спасение - в одной покорности.
Гадали еще о том, насколько крепко королевское, рыцарское слово Матьяша Корвина, обещавшего Штефану-воеводе помощь. Все знали уже, что сильное войско - до восьмидесяти тысяч мадьяр и секеев - под водительством князя Батория подошло к перевалу Ойтуз. Это для султана было уже немалой угрозой; но сделает ли воевода Баторий следующий шаг, перейдет ли Ойтуз?
Войку же под мерный шум войницких бесед, думал об их собственном противнике, Пири-беке. Было уже видно, что войско бека идет к Хотину. На что рассчитывает сераскер, по слухам - опытный воевода, неясно; Пири-бек, конечно, знает, что такую сильную крепость, как ни мал в ней гарнизон, десяти тысячам воинов не взять, тем более - без наряда; малые пушки, которые турки везут с собой, не в счет. Но не на веселую же прогулку послал опытного полководца Мухаммед-султан, на дело! Пири-беку, по всей видимости, приказано овладеть крепостью. Но как?
Это ему предстояло узнать довольно скоро.