Впрочем, паши, визири и беки, сановники походного двора падишаха, улемы, муллы и шейхи ни в чем не терпели еще особого недостатка, совсем не то, что простые воины. Отпускались, как и прежде, припасы и для него, секретаря султана, для его телохранителей и слуг, для его Аники. Мессер Джованни с нежностью поглядел в тот угол, где за пологом палатки что-то шила подаренная ему полонянка. Это худенькое созданьице, почти ребенок, было пригнано мунтянами-гынсарами, в числе других шести или семи сотен женщин, захваченных в первые дни после сражения, когда летучие отряды турок и их союзников еще хозяйничали в округе. Женщин распределили по алаям, по одной на несколько аскеров, переводя из палатки в палатку и из шатра в шатер, под надзором лагерных чаушей. Неделю спустя мессер Джованни приметил Анику и забрал к себе. И вот, прижилась - в его походном доме и, кажется, в сердце.
Мессер Джованни Мария Анджолелло, по прозвищу Джованьолли, почесал за ухом концом тростникового калама. Болезнь султана, которая, казалось, отступила давно и навсегда, теперь, под Сучавой, снова дала о себе знать. Мухаммед становился все более раздражительным, смертельно опасные для окружающих вспышки его гнева становились все более частыми. И все чаще впадал он в апатию, не допуская целыми днями никого к своей особе, кроме лекарей, палача и самого Джованни, своего верного двуногого попугая. Все оставалось между ними по прежнему; падишах пользовался его советами и услугами, вел с ним долгие беседы, уважал, по всей видимости, за честность, знания и ум. Анджолелло давно не был рабом, получив от султана фирман, объявлявший его свободным. И все-таки Мухаммед обращался с ним, как с вещью, держал на деле в неволе, как прирученную птицу или льва. В льстивой шутке, правду сказать, Анджолелло сам был непрочь напомнить султану об этой своей ипостаси говорящей птицы. "Ты попугай, конечно, мой Джованни, - смеялся в ответ Мухаммед. - Но попугай, чьим клювом со мной говорит вся мудрость Запада!" За годы плена - никуда от этого не денешься - мессер Джованни полюбил свою клетку и, отпущенный однажды на родину, вернулся за эти позолоченные прутья. Кем был он в Виченце в тот год? Одним из многих, разве что с новым прозвищем: "иль Турко" - Турком назвали его земляки. Зато в Стамбуле же, даже в годы рабства - одним из первых. Впрочем, рабы здесь - все: стать жителем этой державы само по себе означало надеть ярмо невольника. Анджолелло ко всему привык, ему было здесь уже хорошо. Даже постоянная опасность со стороны гневного властителя, в эти дни все более грозная, хождения по лезвию ятагана, которым поигрывал Кара-Али, нравилась мессеру Джованни, как и опасности походов и битв. Это была настоящая жизнь, не то что в скучной Виченце с ее торговцами, нотариусами и ростовщиками.
Об этом, однако, не напишешь в тетрадях, которые должны лечь в основу подготавливаемого им жизнеописания Мухаммеда Фатиха. Как и о том, что два года назад, когда он во второй раз покидал Виченцу, богатый суконщик Гвидолацци, заклятый враг семейства Анджолелло, кричал повсюду, что он - предатель.
Нет, мессер Джованни не стал предателем. Он не переменил веры, каких это ни сулило выгод, какого ни обещало головокружительного взлета. Не оставлял без помощи попавших в беду христиан, особенно - итальянцев. Рискуя головой, помогал иногда, как добрый католик, тайным посланцам Рима, в разных обличьях приходивших к нему, когда он менее всего был готов их принять. И все это время служил также султану, верой и правдой, как служат, пожалуй, только турки и дикие родичи их, татары, прославившиеся послушанием и верностью своим царям, бекам и мурзам. Главное же в том, что он, сын писателя Марко Анджолелло из Виченцы, верен тому назначению, которое сам для себя избрал. Он живет в сердце империи осман - в стамбульском ли серале, в походном ли шатре - он все здесь видит, слышит, осмысливает. Его память и разум осваивают и впитывают что было, что есть и даже - что будет. Может ли быть иное место, откуда видно так много и далеко? Он устоит против соблазнов и опасностей, сохранит себя, свои наблюдения и записи. Вернется в Италию. И тогда напишет Книгу. Станет Тацитом, Светонием великого царства осман и его великого царя. В назидание потомству, в поучение монархам и народам, во спасение христианству.
Величественные грезы Анджолелло нарушил легкий шум распахиваемых полотнищ. В шатер секретаря султана, как всегда стремительно, вошел Юнис-бек.
- Уф, жарко! - вздохнул молодой воин, расстегивая ворот и падая на подушки, разбросанные по толстому ковру. - Не чаял уж увидеть тебя, мой Джованни! Проклятые кяфиры - прости меня, мой христианский друг! - проклятые неверные изрубили всех, кто шел с обозом, утащили в лес поклажу, угнали коней, волов, быков и овец. И устроили из возов вот такой костер! - Юнис-бек воздел руки, показывая высоту пламени. - Мои бешлии дрались как львы, полегло почти треть отряда. Но что мы могли поделать, что? Нас засыпали стрелами: эти демоны выскакивали справа и слева, спереди и сзади, падали сверху, вылезали из самой земли! Что у них там неужто вправду драконьи зубы посеяны?!
- А что сказал его священное величество? - спросил мессер Джованни.
- Повелитель был ко мне милостив, велел не пускать к себе, - развел руками Юнис. - Верно, потому, что иначе… - Юноша помолчал, по его челу прошла тень: побежденных беков в эти дни, если они попадались на глаза Мухаммеду, ожидала худшая из участей. - Но как они дрались! - воодушевился снова сын Иса-бека. - Как сражались мои люди и эти дьяволы ак-ифляки! - Юнис снова поднял руки к небу, показывая, что у него просто не осталось достойных слов для описания этой сечи.
С Юнис-беком Анджолелло сдружился год назад, когда молодой алай-чауш пришел к нему за книгами, удивив познаниями в греческом и латыни, беглой тосканской речью. Прошел всего год; Юнис быстро взрослел, мужал, мысль Юниса быстро зрела. И все-таки это был прежний молодой осман - по-восточному пылкий, до безумия храбрый. Но и барин - по знатности рода, по славе отца; но и книгочей - по воспитанию и склонности.
Анджолелло хлопнул в ладоши. Вынырнувший из глубины большого шатра слуга бесшумно приблизился с полотенцем, утер хозяину ноги. Мессер Джованни сунул еще влажные ступни в остроносые, шитые золотом папучи, опустился на подушки напротив гостя. Появился шербет, серебряная сулея с вином.
- В скромном шалаше убогого неверного не грех и выпить, мой Юнис, - усмехнулся итальянец. - Готов принять за тебя всю кару.
- Коран запрещает вино, - с улыбкой ответил Юнис, - но ничего не говорит о ракии, которую в этих местах называют холеркой. И все-таки вино лучше ракии, а грех простится тому, кто сражается за ислам. Здешние ак-ифляки, говорят, делают отличные вина.
- Попробуй! - мессер Джованни вручил ему чеканную серебряную чарку, украшенную по краю бирюзой. - Это и есть молдавское красное.
- Именно, отличное! - Юнис-бек, пригубив, причмокнул от восхищения. - Может быть, поэтому они так дерутся?
- Благодатный край вдвойне дорог своим сынам, - заметил мессер Джованни. - Но вспомни, мой Юнис, вспомни голые скалы и пустоши под Скутари! Как защищают их поныне албанцы!
- Аллах велик, - воскликнул Юнис-бек. - Велик и любит своих газиев, ибо ставит перед ними достойных противников! Что за радость биться с трусами! Что за охота скрещивать оружие с тем, кого презираешь!
Мессер Джованни посмотрел на молодого османа с восхищением и тайной завистью. Анджолелло было двадцать шесть лет, Юнис-беку - двадцать. Оба были молоды, но какая между ними пролегла пропасть! Видеть, осмысливать в этом удивительном стане значило понимать и этого юного храбреца, может быть - более, чем прочих. Но как? Как явился в мир этот потомок кочевников Османа? Мессер Джованни потягивал молдавское вино, размышляя над загадкой, являемой его турецким другом. Юнис-бек, несмотря на возраст - участник не одного великого похода Мухаммеда, не слышал воплей терзаемых, сажаемых на кол, заживо сжигаемых. Эти неизбежные для него отзвуки войны, как и пламя, которое ей всегда сопутствует, можно было с улыбкой пропускать мимо ушей. Юнис-бек обитал в воображаемом и реальном мире, в котором жил и в который державно ввел сына его благородный отец, в мире подвигов, мужественных утех, героических песен и баллад. В нем были битвы в поле и за шахматными досками, штурмы вражеских крепостей и книги, морские сражения и мудрые беседы под сенью походных палаток и дворцов, звучали древние песни о благородстве и любви. Иного мира Юнис-бек не знал. И дай бог ему не узнать, - подумал мессер Джованни, любуясь молодым беком. Анджолелло вспомнил героев Шехерезады, на которых был так похож храбрый Юнис: как они, не задумываясь и не мудрствуя, любили, убивали, слагали чудесные стихи, совершали подвиги и жестокости, проявляли высочайшее благородство и невероятнейшее коварство. И все это было у них естественно, как дыхание; все естественнейшим образом вошло в волшебную ткань бессмертных сказок тысяча и одной ночи.
Может, так оно и должно быть? Может, эта нескончаемая, беспощадная игра - следствие и выражение тайного предназначения подлунного мира и человека в нем, их сокровенной сущности, которая роковым образом ускользает от мессера Джованни с тех самых пор, как он начал о ней размышлять?
Храбрость, мой Юнис? Конечно, - молвил Анджолелло. - Но что есть истинная храбрость? В чьем сердце ей место - разбойника или путника, пирата или морехода-купца, на которого тот напал? Того, кто идет на приступ, или того, кто отстаивает крепость? Законное ли она достояние наемника-немца, храбро и преданно бьющегося за того, кто ему платит, человека, торгующего своей храбростью? Или тех дервишей-осман, которые голой грудью, с пением сур Корана бросаются на копья латников?