- Узун-Хассан, - как известно вашему величеству, разбит войсками Сулеймана Гадымба, великого визиря султана. Теперь этот храбрый союзник христиан, удалившись в восточные степи Анатолии, собирает новые рати и залечивает раны, полученные в бою. Персидский шах Узун-Хассан еще поднимется грозой на востоке державы османов. Не скрою, однако, от вашего величества, это случится не скоро.
- Жаль, - уронил Штефан, - надо бы сейчас.
Посол Огнибен прижал обе руки к раззолоченной груди.
- Победы вашего величества ограждают землю Молдовы волшебным кругом мужества, - проникновенно сказал он. - Все христианство верит, что так будет и на сей раз.
Штефан бросил на него насмешливый, быстрый взгляд.
- Мы получили ответ святейшего отца папы. На то письмо, которое вы, мессер Огнибен, согласились отвести в прошлый раз. Его святейшество со всей своей учтивостью изволил сообщить нам, что помощи от него ждать нечего. То же самое отвечает могущественная синьория Венеции. Так что наша земля, в сущности, очерчена совсем иным кругом - равнодушием единоверных держав. Так и скажите, рыцарь, синьории, когда вернетесь домой. Неверный бесермен Узун помог нам борьбе с турками в эти годы больше, чем все христианские страны во главе с его святейшеством папой.
- Моя республика сражается, государь, - с достоинством возразил посол. - Война с султаном ведется нами уже несколько лет.
- Со всей осторожностью, которою издавна прославила себя сиятельная синьория, - жестко усмехнулся господарь. - Говорю не в обиду вам, мессер Паоло, - добавил он более дружелюбно, - вы делаете для общего дела все, что можете, и опасности вам нипочем.
Посол поклонился.
- Но больше всего, - продолжал Штефан уже обычным, неофициальным тоном, - больше всего меня удивляет, что вы, итальянцы, все еще торгуете. Скажем - генуэзцы в Каффе. Османский ятаган у самого их горла, а они по-прежнему увлечены продажей и куплей. А ведь это умный народ. В чем же дело, ваша милость? Неужто жажда золота может так ослеплять? Или это страх, простой страх, при котором люди закрывают глаза, чтобы не видеть опасности?
Посол улыбнулся.
- Каждый делает свое дело, ваше величество, у каждого - своя храбрость. Вы сражаетесь до последнего вздоха, мы - торгуем до конца, пока наши корабли и склады не охватит пламя. Вы слышали, государь, наверно, историю гибели древнего мудреца? В час, когда враги ворвались в его город, он делал свое дело - он чертил.
- Но он чертил камнемет, - нахмурился Штефан. - И умер, верю, сражаясь.
Мессер Огнибен обратил на бесстрашного князя восхищенный взгляд.
- В этих словах я снова слышу беспримерную доблесть вашего величества. Но вы, государь, все-таки слишком строги к нам, мирным мореплавателям и купцам. Торговля - основа нашей силы, из нее вырос наш флот, богатство; сама прекрасная Венеция, лучший город Средиземноморья, выросла из торговли. Сваи ее дворцов забиты не в дно лагуны, а в основы всего обмена золотом и мирскими благами, на котором покоится благополучие мира. В торговле - наша мощь, наш хлеб, сама наша жизнь. Да и могло ли быть иначе? - посол взмахнул златотканными рукавами подбитой куньим мехом мантии. - У моего народа нет многого, чем наделила судьба другие, более удачливые племена. Нет у нас золотоносных гор, прекрасных садов, тучных нив, нет и самой земли. Венеция - даже не остров, просто город среди моря. Все, что у нас есть, - это наш разум и руки. И мы научились строить лучшие в мире суда, водить их по самым дальним морям, возить товары, а главное - выгодно покупать и продавать. Можно ли презирать нас, государь, за то, что мы делаем, пока не перестанет биться сердце?
- Нет, презрения вы не заслуживаете, мессер Паоло, - проговорил Штефан. - Но мы уверены: гоняясь за прибытком в ущерб военным делам, Венеция и Генуя теряют гораздо больше, нежели наживают. Синьориям наших двух республик пора это понять и поставить на первое место не аршин, но саблю.
Посол Огнибен выслушал последние напутствия князя, поцеловал, преклонив колено, руку господаря и покинул шатер. Этой же ночью он уезжал в Сучаву, чтобы через Венгрию вернуться в Венецию. Большая часть присутствовавших тоже вскоре разошлась по своим стягам. В шатре князя осталось человек пять военачальников и чернявый Хынку, чутко дремавший в углу.
Тогда господарь поднял взгляд на обоих молодых витязей. Штефан сделал им знак приблизиться, и Войку был во второй раз допущен к княжьей руке.
- Здравствуй, сын Тудора Боура, - молвил князь. - Знаешь ли, зачем зван?
- Не ведаю, государь. - Повинуясь безмолвному приказу воеводы, Войку поднялся с колена и подошел к столу. Там стоял рослый седой крестьянин в медвежьей шубе и широкой кольчужной накидке на плечах, с огромным топором за поясом.
- Это отец Панаит, здешний пустынник, - сказал Штефан. - Не смотри, что глядит лесным вепрем, отец Панаит - человек святой. Завтра перед боем возьмешь пять человек из стяга пана Молодца да десять войников из орхейского стяга пана Гангура, которых они приведут с собой. Больше дать не могу, на каждого из наших завтра будет трое бесерменов. Благочестивый отец проводит тебя и твоих людей на место. А там…
И господарь подробно объяснил Войку, что и как надлежит сделать в разгар сражения их маленькому отряду.
- Теперь иди, спи, - отпустил юношу князь. - Может, больше не свидимся, так что помни: на тебя завтра надежда моя. И отца твоего, и Зодчего, воспитавших тебя. - Воевода, в молчании присутствующих, отечески перекрестил и обнял смущенного великой честью молодого воина.
Володимер безмолвно проводил товарища до его шатра. Оба понимали, что это, возможно, последние их шаги по одной тропинке.
- Посидишь у нас? - спросил Войку.
- Нет, тебе скоро вставать. Выполняй государев наказ, поспи. Будем живы - свидимся.
Витязи обнялись. И молодой москвитин поспешил обратно, куда звала его служба.
Войку, скинув плащ, устроился в углу теплой войлочной юрты, добытой белгородскими порубежниками у заднестровских кочевников, может быть, еще до его рождения. Было душно и дымно. На шкурах, кошмах и овчинах, укрытые плащами и шубами, лежали бойцы завтрашней великой схватки. Двое пожилых войников еще сидели у угасающего огня. Люди не спали, рассуждая между собой о предстоящем деле.
Войку вытянулся под теплым плащом. Но сон не слушался княжьего приказа, не шел.
- Побили мы их тогда крепко, - вспоминал старый воин, галицкий русин Федько, первую встречу с турками тридцать лет назад. - Как сейчас помню: сам зарубил троих. Да одного добил раненного: все равно кончился бы, до выкупа бы его не додержать. И скажу правду, хоть и поганые, но люди как люди. Так же умирать не хотят и так же дохнут, если достанешь их топором или мечом. Бьются добре, но мрут, как все. С тех пор прошло много лет, - добавил русин, - от тогдашних белгородских ватаг мало кто остался, и опять стали османы всем казаться вурдалаками ростом до неба.
- Вурдалаки не вурдалаки, - возразил из полумрака чей-то голос, - но что колдуны они все - спору нет. И самый главный - султан. Он, проклятый, имеет черную кошму, подарок самого пана черта Скараоцкого, а на той кошме и по воздуху летает, и по воде плавает. Добрые христиане, стамдульские пленники, своими глазами видели. Стрелы и пули его не берут, если не смочить их, конечно, святой водой. Да еще, братья, дано ему бесовское умение отводить христовым воинам глаза в бою: тем кажется, что бьют по султану, а это, оказвается, простой чурбан, султан же безбожный уже ушел, не достать его ни саблей, ни копьем. То же самое могут поганцы поменьше - визири, аги, беки, паши.
- Это ты, Казя, сказал! - гулко отозвался кто-то из ближайших соседей Чербула. - Где же видано, чтобы добрый рубака, если он сам не чурбан, не мог поганого ворога от полена отличить!
- Брось, брат Уля, брось! Бесермены все - чародеи, это известно каждому. Мой сосед, как убежал от них из неволи, перед всем миром крест целовал: поганые турки - мастера заговаривать и лесное зверье, и пещерных гадов, и даже морских рыб. Пошепчет-пошепчет, призовет на помощь Аллу, и здоровущие рыбины из моря сами в его челнок сигать принимаются. Даже вшей, клопов и блох заговаривают турки, чтоб не кусались.
В шатре послышался смех.
- Много в этом, конечно, врак, - сказал кто-то негромко, да так, что расхотелось бравым витязям смеяться. - Только правда одна: не выстоим мы завтра на битве - не быть и родной земле. И будет на Молдове править поганый паша, святые монастыри и церкви, как в Царьграде, превратят в мечети, а сыновей наших - в янычар. И возьмут нечестивые дьяволы в чалмах наших дочерей, сестер и юных жен, испоганив на наших глазах, себе в наложницы и рабыни, как делали во многих иных землях. И будет земле и людям ее срам, позавидуют живые убиенным.
- Не первый раз над землей нашей дыбятся вражьи кони, - возразили с другой стороны шатра. - Даст бог, одолеем и на сей раз.
- Аминь. Только уж больно силен нынешний-то супостат.
И пошла, бередя в душах тревогу, беседа о том, что опять стал встречаться людям на лесных дорогах конник без головы. По преданию, то был войник, охранявший некогда государев брод выше старой Тигины, в одном переходе от Лапушны. Коварные татары взяли его, сонного, в плен и казнили смертью. А он, мертвый, встал, поднял отрубленную голову, вскочил перед оцепеневшими от страха врагами на коня и пустился в путь по всей стране, оповещая воинов о близкой опасности.