О секеях, своих друзьях, в те минуты думал и Михай Фанци, глядя, как Войку, поддерживая голову Ренцо, осторожно поит раненного из фляги студеной родниковой водой. Если король Матьяш не наложил бы на то запрет, не приказал бы секеям до единого стать под знамена воеводы Батория, сколько закаленных воинов привел бы сегодня венгерский рыцарь в это место, где они теперь всего нужнее, где на годы и столетия, может быть, решается судьба тех стран, на шею которых еще не ступила золотная, тяжкая туфля Большого Турка!
- Помнишь, Войко, - с лихорадочным блеском в глазах говорил между тем Ренцо, - нашу Каффу? Она тебе понравилась?
- Конечно, друг, - отвечал Чербул.
- Дивный был город у моря, - вздохнул молодой генуэзец. - Если не предательство - не видать бы его турку вовек. А Четатя Албэ, куда мы с тобой привели корабль! Я не ждал, скажу по чести, что увижу по ту сторону моря такую прекрасную крепость, таких вольных людей! Неужто город Монте-Кастро когда-нибудь достанется язычникам? - спрашивал Ренцо, сжимая руку Чербула горячей ладонью. - И ваши леса, каких я не видывал более ни в одной земле?
- Мы защитим свою землю, не тревожься, Ренцо, - ответил Войку.
- Берегите ее, Войко, - все слабее шевелились губы умирающего. Ты знаешь, о чем я мечтал? - приподнялся он вдруг в последнем приливе сил. - Я хотел поселиться рядом с вами в вашем городе, рядом с тобой и синьорой Роксаной. Стать снова кормчим, водить из вашей гавани корабли палатина Штефана, моей республики. И каждый раз возвращаться туда, где вы живете. Ты был мне добрым другом, Войко, ты умный, и не оскорбишься тем, не обидишься на меня: я любил Роксану, в великой тайне от нее и от всех. Ты не обидишься, услышав это, друг?
Войку хотел успокоить уходящего товарища. Но Ренцо не мог уже его услышать; осталось лишь закрыть бывшему кормчему "Зубейды" затуманившиеся глаза.
"Были бы сегодня с нами, - горестно думал Чербул, - славные парни, которых мы потеряли на "Зубейде", когда сбрасывали охрану в море и во время бури… И мой дядя Влайку с его витязями, которые полегли в Каффе… И те три сотни наших войников, с которыми мы захватили Мангуп, - не так легко отогнали бы нас бесермены от частокола!"
Войку не понимал еще в тот час, что ни один из тех, кто пал с оружием в руках, отбивая великое наступление Порты на Молдову и сопредельные с нею земли, не отдал своей жизни напрасно, даже если не успел уложить ни единого османа. Сам он, впрочем, срубил их немало, в этот день - особенно. Сколько? Чербул этого не знал; обычай других удачливых воинов - считать убитых ими врагов - ему претил. И уж просто ему везло, что тайное желание Юнис-бека в том бою не сбылось: не довелось увидеть Чербулу, как рубит Юнис его товарищей, как рвется в слепой отваге к тому месту, где сражается под знаменем с головой зубра его государь и князь. Что подумал бы в ту минуту молдавский витязь, как вспомнилось бы ему то болото близ Васлуя, из которого он, в порыве благородства и человеколюбия, вытащил гибнущего сына Иса-бека?
Иса-бек, возле которого в это время хлопотали лучшие хакимы султана, пытался приподняться: к нему, сойдя с коня, подошел сам повелитель правоверных.
- Лежи, мой славный спаситель, лежи спокойно, - милостиво наклонился к нему Мухаммед. - Завтра кяфиры во всем мире, узнав о твоем подвиге, начнут тебя проклинать, но аллах великий обрушит их проклятья на их нечистые головы, - сказал султан с усмешкой.
- Аллах лишил меня великого счастья, о царь мира, - молвил старый бек. - Счастья стать жертвой за тебя.
- Эти люди, лала Иса, - Мухаммед махнул в сторону лекарей, согнувшихся в земном поклоне, - поклялись что скоро ты будешь скакать на коне и громить врагов ислама, как громишь их уже тридцать долгих лет. Скажи мне теперь, как тебя наградить?
- О великий царь, бремя твоих милостей и без того слишком велико для твоего ничтожного раба, - сказал старый воин, глядя, как к нему приближается и становится позади Мухаммеда второй из двух венценосцев, находившийся в этом войске, Лайота Басараб. - Об одном молю, о Вместилище справедливости, - возвысил он гордо, - не верь кара-ифлякам, не доверяй мунтянам!
Султан снисходительно усмехнулся; исчерна-смуглое лицо мунтянского князя не изменило цвета, не утратило выражения дружественного участия.
- Не обижай его высочества, мой славный лев, - сказал султан. - Ты увидишь еще, как верно и храбро будут служить твоему хану мои мунтяне. Чего же ты просишь себе, мой лев? - с еле слышной ноткой рождающегося нетерпения спросил Мухаммед.
- Моего места - для сына, о царь, - ответил бек. - Моего места в бою.
- Будь спокоен, лала Иса. - Присев перед ним на корточки в знак особого благоволения, султан легко коснулся высокого лба придунайского бека. - Твой Юнис - в гуще боя и сражается так, что мы оба можем им гордиться.
- Дозволь молвить, великий князь, - сказал Лайота, как только они отъехали на прежнее место. - Твои воины в лагере бея Штефана, молдаванин вот-вот побежит. И постарается укрыться в лесах. Еще не поздно обойти молдаванина, о царь мира, перерезать ему дорогу. Мы нашли нового, надежного проводника, - настойчиво продолжал князь Басараб, заметив, с каким неудовольствием слушает его хозяин. - Прикажи его позвать!
- Я уже говорил, - коротко проронил султан.
- Не гневайся, великий падишах, - не отступался Лайота. - В тот раз речь шла о твоих османах. Теперь молю: пошли на это дело моих мунтян. Они докажут славному Иса-беку, как велика его ошибка.
- Разве что так… - неохотно кивнул Мухаммед; мунтяне все равно без пользы стояли в тылу его армии. Наконец, не мешало загладить обиду, нанесенную прямодушным дунайским беком союзнику и вассалу, который с его двенадцатью тысячами всадников был еще очень нужен.
Лайота подал знак; сойдя на приличном расстоянии с коней, двое витязей, до тех пор ожидавших за линией гвардейцев-алайджи, обнажив головы, приблизились и упали на колени, лицом в траву. Один, богато одетый на турецкий манер, был уже знакомый Мухаммеду молдавский боярин Гырбовэц. Второй носил скромное платье воина, потертый плащ; в руках он держал видавший виды гуджуман из грубой бараньей шерсти; но блеснувшая под недорогим нарядом кольчуга московской работы стоила, наверно, целого села.
- Кто ты и откуда? - спросил Мухаммед незнакомца.
- Боярин из этих мест Винтилэ, великий царь, - без робости, на сносном турецком языке ответил тот, поднимая лицо, обезображенное крест-накрест двумя глубокими шрамами.
- Лесные тропы знаешь? - продолжал спрашивать султан.
- Не одну, великий царь.
- Ведаешь, для чего зван?
- Ведаю, о великий! - снова земно поклонился боярин. - Его высокая милость князь-воевода Басараб сказал. Проклятый Штефан от нас не уйдет.
- За что ненавидишь своего бея? - Мухаммед пронзил изменника пристальным взглядом.
- Он казнил моего отца, великий царь. - В глазах боярина сверкнул мрачный огонь. - Поверил навету своего портаря - и казнил. Забрал у нас все имущество. Одно мне осталось - месть.
- Пусть к ней добавится вот это, - скупо усмехнулся султан, взяв из рук державшегося сзади гуляма тяжелый кесе с золотыми монетами и ловко бросил его к самым коленям боярина. Винтилэ не шелохнулся, угрюмо не поднимая глаз.
- Бери кошель, дурень, побереги наши головы, - в злом отчаянии прошептал Гырбовэц.
- Бери и благодари! - наехал на него с другой стороны Лайота.
- Да хранит тебя аллах, великий царь, на многая лета! - хмуро возгласил Винтилэ, завладев, наконец, кошельком. Кланяясь и пятясь, оба отступили к своим коням и ускакали туда, где ждали их выделенные для удара в спину Штефану и его войску конные мунтяне.
Алай-чауш, примчавшийся на сером коне, чьи копыта покраснели от человеческой крови, доложил падишаху, что пушки, поднятые наверх, готовы открыть огонь по последнему прибежищу ак-ифляков. Султан довольно кивнул.
- Пошли к этому безумцу своих людей, мой бей, - сказал он Лайоте. - Попробуй в последний раз уговорить этого упрямца.
И направил коня к месту боя, по теперь безопасному склону над окровавленной Белой долиной, через которую лишь недавно вел своих янычар.
Бояре-мунтяне, числом пятеро, открыто двинулись к возам, за которыми укрылись молдаване, подняв над головами руки в знак мира. Их встретили пули и стрелы, Оставив троих товарищей на месте, бояре Лайоты отступили за частокол, служивший теперь укрытием османам, откуда глядело уже два десятка подтянутых турками паранок и колонборн.
- Вы, сермяжники, голоштанники! - закричали бояре-мунтяне. - Сдавайтесь, да поскорее! Великий Мухаммед помилует вас, оденет, обует, накормит!
- Иуды! - отвечали им с этой стороны. - За сколько продали Христа? Не уйти вам от божьего гнева, гореть вам вечно в аду за предательство!
И пошла с обеих сторон ругань, какая не умещалась и на широких и крепких каламах, привычных к сквернословию времени, задубевших в долгих застольях монастырских летописцев.
- Ругаются? - спросил султан Лайоту, подъезжая к паланке и напрягая слух.
- Бранятся, о царь мира, - с легкой усмешкой кивнул князь Басараб.
- Тогда не будем терять времени, - обратился к Сулейману-визирю султан. - Пусть скажут свое слово твои пушки, мой Гадымб. Пора кончать: скоро вечер, обычай Османа не велит сражаться по ночам.